В блокадном Ленинграде

На него публика зашикала: «Ты что говоришь, как ты смеешь говорить такое при ребенке!». Он заткнулся, конечно. Заставили замолчать. Но мама-то слышала, и я слышала. В общем, пришли мы домой — мама легла. Больше она уже не вставала. Это было число 15–16, где-то в середине января. А умерла она 21 января 42-го года. И то, что он сказал, оказалось правдой.

А дедушка с бабушкой ночевали с 7 декабря у дедушкиной родной сестры, а мы с мамой и папой — у тети Кати. Папа умер 20 декабря, а дедушка — 23 декабря. Дедушка умер во сне, а папа… у него началась предсмертная агония. Одна медсестра (ее попросили прийти посмотреть) говорит: «Вот бы ему сейчас вколоть хорошую порцию глюкозы и привести в чувство, но где же ее возьмешь». В общем, он так промучился и около часа ночи, уже 21 декабря, умер.

Мама и бабушка трупы дедушки и папы не повезли, как многие возили, на ближайшее — Волковское — кладбище. Далеко от 7-й Красноармейской идти на Волковское. Трупы дедушки и папы привезли к нам на квартиру. Папу положили на стол, и у него так рука со стола свисала. Когда проходишь мимо стола, особенно когда темно становится, можно было наткнуться на руку. А дедушку положили на полу, сначала в гробу (рабочие принесли гроб), а когда топить было нечем, бабушка расколола гроб, и он просто лежал на полу. Чуть-чуть влево — натыкаешься на дедушку… труп дедушки… Чуть-чуть вправо, когда, допустим, я бегу открывать дверь, натыкаешься на папину руку. В общем, было неприятно очень.

Причем у нас все окна были закрыты: никакого просвета, никакой щелочки, чтобы даже если чиркнула спичка, никакого огня не было видно. То есть идешь совершенно в темноте, и можно наткнуться и на руку покойника, и на тело покойника.

Зинаида Павловна Овчаренко

22 июня 1941 года мне исполнилось 13. Гуляла в этот день с подругой по городу. У магазина увидели скопление людей. Там висел репродуктор. Женщины плакали. Мы поспешили домой. Дома узнали: началась война.

Семья у нас была — 7 человек: папа, мама, 3 брата, 16-летняя сестра и я, самая младшая. Сестра еще 16 июня отправилась на теплоходе по Волге, где война ее и застала. Братья добровольцами ушли на фронт, папа был переведен на казарменное положение в Лесном порту, где работал слесарем. Мы с мамой остались одни.

Жили мы за Нарвской заставой, тогда это была рабочая окраина. Кругом дачные поселки, деревни. Когда немец наступал, всю нашу улицу запрудили беженцы из пригородов. Шли, нагруженные домашним скарбом, несли и вели за руки своих детей.

Я помогала дежурить в сандружине, где командиром звена была моя мама. Однажды увидела, как в сторону Ленинграда от Средней Рогатки движется какая-то черная туча. Это были фашистские самолеты. По ним стали стрелять наши зенитки. Несколько подбили. Но другие пролетели над центром города, и вскоре мы увидели невдалеке большие клубы дыма. Потом узнали, что это разбомбили продуктовые Бадаевские склады. Они горели несколько дней. Горел в том числе и сахар. Голодной зимой 1941/42 годов многие ленинградцы, у кого хватало сил, приходили туда, собирали эту землю, вываривали ее и пили «сладкий чай». И когда уже земля была не сладкая, ее все равно копали и тут же ели.

К зиме папа наш совсем ослаб, но все равно часть своего трудового пайка пересылал мне. Когда мы с мамой пришли его проведать, из двери барака кого-то выносили в столярную мастерскую. Это был наш папа. Отдали свой паек хлеба за 3 дня женщинам с папиной работы, чтобы они помогли маме отвезти его на Волковское кладбище — это другой конец города. Женщины эти, как только съели хлеб, так и бросили маму. Она повезла папу на кладбище одна. Шла с санками вслед за другими людьми. Выбилась из сил. Мимо везли сани, нагруженные телами умерших. Извозчик разрешил маме прицепить к ним сани с папиным гробом. Мама отстала. Придя на кладбище, увидела длинные рвы, куда складывали покойников, и как раз папу вытащили из гроба, а гроб разбили на дрова для костра.

Колесникова Елена Владимировна

В 1941 году мне исполнилось 9 лет. В конце мая закончился первый в моей жизни учебный год, но этим летом мама не повезла меня, как обычно, к бабушке на каникулы.

Первый день войны мы с мамой встретили на пляже у Петропавловской крепости. Когда по радио объявили о выступлении Молотова, пляж как-то замер. Люди слушали молча, быстро собирались и уходили. Всюду было слышно слово — ВОЙНА.

Отца призвали в армию, он был где-то на Ленинградском фронте. Дети вместе со взрослыми таскали на чердаки песок, наполняли водой железные бочки, раскладывали лопаты… Каждый чувствовал себя бойцом. Подвалы должны были стать бомбоубежищами.

Первая в моей жизни бомбежка осталась в памяти ярче других, потому что было страшно, как никогда потом за всю жизнь. Рев самолетов, грохот зениток, взрывы. И еще темнота.

Раз-два во время бомбежек мы с мамой спускались в подвал. Потом перестали. Мама сказала, что бессмысленно так тратить время.