В большом чуждом мире

И вот он полез по склону, взвалив на плечи суму с кокой, черными лепешками и флягой чичи, сбереженной со времен молотьбы. За последние дни Росендо снова обрел любовь и уважение общинников. Его мудрость и осторожность оценили по достоинству. Печальный конец Мардокео и Однорукого охладил самых воинственных его противников. Эти двое стали последними на старом кладбище. Росендо шел в гору с трудом, он чувствовал себя очень старым, ведь никогда раньше он так не уставал. Алькальд остановился отдохнуть у подножия остроконечного пика и снова полез дальше. И по мере того, как он взбирался, по обе стороны вырастали горы, ветер становился все злее и ему приходилось руками цепляться за уступы и трещины. Наконец он поднялся очень высоко, до расщелины, и остановился, хотя синеватые скалы поднимались и выше. Здесь он огляделся. Вдали под луной высились его старые друзья — седой и мудрый Урпильяу; Уильок, похожий на профиль индейца; Пума, которая никак не решалась наброситься на заснеженного неуклюжего Суни; воинственная Уарка и Мамай, белеющий редкой травой. А за ними и перед ними лежала нерасчленимая масса камней и утесов, которые как будто прислушивались к голосам старших. Ночью, при свете луны, главные вершины, сохраняя каждая свой нрав, держали совет, ибо они ведали тайны жизни. Руми возвещал отсюда свою неумолимую правду, а над ним, в небе, шествовала полная луна и блестели ясные звезды. Росендо чувствовал себя и могучим и ничтожным, поднявшимся до вселенских высот, и крохотным, как камешек. Встав на колени, он принес в жертву духу тайты Руми черные лепешки, коку и немного чичи. Потом он сел на корточки, сам выпил чичи и скатал большой шарик коки. Ветер стал утихать и наконец застыл в густой и звонкой тишине, осязаемой на ощупь, словно камень. Величественные вершины размышляли и беседовали, а внизу лежал маленький мир. Желтеющее жнивье окаймляло селение с одной стороны, зеркало Янаньяуи — с другой… Не Мунча ли там, подальше? А вон те пятна — не сжатые ли поля Руми? Чернели провалы ручьев и ущелий, несших вниз журчащий поток воды, надоенной горными вершинами из облаков. Кока действовала слабо. Чтобы размягчить шарик, Росендо подложил извести, которую выковыривал влажной проволокой из небольшой тыквенной бутылочки. Но кока все равно горчила, или, скорее, была пресновата — в ней не было той горечи, которая прямо говорит «нет», но и сладости не было. «Кока, кока, спрашивать ли его?» Кока все молчала, как ни увлажнял он ее слюной; и все же глаза его понемногу слипались, а тело ощутило легкое и спокойное довольство. Кока стала приятней, вкусней, и Росендо понял, что она нежно сказала: «Можно спрашивать». Тогда он поднялся, посмотрел на далекие, огромные вершины, потом на гордую голову Руми и громко закричал: «Тайта Руми, тайта Руми, хорошо ли нам будет здесь?» Тишина откликнулась дробью расколовшегося эха. Росендо плохо разобрал ответ и снова крикнул: «Отвечай, тайта, я принес тебе хлеба, коки и чичи». И снова глухо прокатилось неясное эхо. Что ж, и это ответ, быстрый, значит — добрый. «Отвечай, тайта Руми, хорошо ли нам будет». А может, он не хочет отвечать? Или мешают злые духи с отрогов, обращенных к Мунче? Казалось, вся громада ночи противится беседе. «Хорошо?» — настаивал Росендо. Эхо плясало, словно насмехаясь, а потом снова застывала каменная тишина. Устрашенный и встревоженный алькальд в последний раз спросил неверным голосом: «Отвечай, тайта Руми, да или нет?» Эхо поиграло вблизи и вдали, и ветер пронес над ущельями доброе слово: «Хорошо». Росендо обрадовался. «Хорошо?» — переспросил он, почти крикнув, и то же слово вырвалось из уст тайты Руми. Да, это эхо. Говорила гора, сам древний отец. И Росендо пошел вниз, высыпав остатки коки и вылив остатки чичи. Дорога показалась ему нетрудной, а в новое селение он вернулся, словно прожил в нем много лет. Прежде чем войти в свое каменное жилище, алькальд снова взглянул на Руми. Мудрый великан беседовал с мирозданием. На то он и отец — тайта Руми…

Мы не позволим себе никакой насмешки над Росендо, тем более если вспомним, что многие священнослужители благодаря самовнушению сами уверовали в обряды, которыми поначалу думали обмануть простодушную паству. И потому мы не удивимся, что наивный пантеист отошел этой ночью ко сну, объятый несказанной надеждой.