В большом чуждом мире

Росендо, рехидоры и общинники, походив по судам, убедились, что добиться ничего невозможно, и хотели только, чтобы их оставили в покое. Но Дикарь говорил, что можно подать апелляцию, и это обсуждалось на совете. Кроме того, надо было посредством закона доказать свою жизнеспособность, иначе Аменабар совсем поработит их. На свою удачу, они познакомились с молодым городским адвокатом, членом Ассоциации по защите коренного населения. Звали его Артуро Корреа Сабала (как гласила металлическая пластинка, совсем недавно прибитая к его двери). Он только что получил звание и жил идеей справедливости и великими идеалами. Родом он был отсюда и вернулся в родные места, чтобы помогать людям. Его отец, коммерсант, оставил ему небольшое наследство, и он стал учиться, а теперь, обладая знаниями, мог с успехом защищать людей. Закон ведь призван защищать всех без исключения, в том числе и индейцев. По крайней мере, Корреа Сабала в это верил.

Он дружески принял Росендо и рехидоров, просто и пылко рассказал им о целях Ассоциации, очень внимательно выслушал их, предложил защищать и сразу же поделился своими соображениями. К удивлению индейцев, он ничего с них не запросил. Адвокат им очень понравился, и они заразились его уверенностью, тем более, что человек он ученый, хоть и молодой. Росендо вспомнил голос Руми; дух горы снова проявлял благожелательность, как и прежде, в давно прошедшие дни. Корреа Сабала заверил общинников:

— Будем апеллировать в верховный суд провинции, а если он не поможет, то и в верховный суд страны.

Стало быть, все шло хорошо. Когда судья объявил дону Альваро Аменабару о намерениях адвоката, тот ответил, потирая руки:

— Не знаю, законна ли апелляция в столь высокие инстанции… Но вы ее примите, дайте ей ход, а мне сообщите, когда отправится курьер… Ах, уж эти мне спасители! Индейцы не знают, с кем они связались. Этот молокосос Корреа Сабала никуда не годится… Ну, ничего, я им покажу. Обвал устроили, вздумали меня убить! Это же зверское преступление! Заметьте, мне досадна не столько смерть Иньигеса, хотя мы и потеряли умнейшего человека, сколько сам злодейский умысел. В общем, известите меня заблаговременно…

Через несколько дней из города вышел индеец, погоняя осла, который вез опечатанную курьерскую сумку. В сумке содержалась обширная документация, предназначенная для верховного суда провинции.

Жизнь общинников изменилась — не потому, что дома их стали меньше и посевы в поле другие; не потому, что никто не приезжал гостем в общину, кроме Дикаря, который появлялся два раза и беседовал с Доротео у озера; и даже не потому, что вокруг все было иным. Изменились все мелочи повседневного существования. Утром встречала зарю лишь серенькая птичка гуичо, протяжно певшая на крышах или на высоких утесах. Здесь не водились ни дрозды, ни жаворонки, ни уанчако, и даже воробьи были другие, какие-то понурые. Над равниной летали темные птички и кричали «лик-лик, лик-лик», — их так и прозвали ликликами. Хорошенькая красноклювая корикинга, черная с белым, озабоченно щебетала, искусно раскидывая сухие лепешки коровьего помета, чтобы добраться до червячков, которые заводятся под ними. В тростниковых зарослях у озера можно было иногда увидеть уток. Скот пугался пролетающих кондоров. Посевы росли с трудом на черной каменистой земле. Суровые скалы, густой туман, пронизывающий холод, скупое солнце и неумолимый ветер, казалось, убивали все живое; люди, сжавшись под пончо, ждали неизвестно чего. Не часто слышались рожок и свирель Деметрио Сумальякты. Когда, как-то вечером, запела его флейта, сама печаль рыдала в ее протяжных, истерзанных звуках, и все сердцем почувствовали, что жизнь и вправду стала совсем иной.