В большом чуждом мире

Дикарь и Валенсио пересмотрели все ружья и прислонили их к стене. Потом Дикарь отсчитал каждому по сотне патронов. У этой затерянной в горах шайки были и винчестеры, и маузеры, и простые двустволки.

Дикарь вынул из тюка новенькие туфли, вручил их Касьяне и пошел туда, где ржали кони и перекликались люди. Касьяна примерила туфли, полюбовалась, как красиво они блестят в свете костра, а глупый брат ее не сказал ни слова. И впрямь глупый, смотрит не на туфли, а на подпруги какие-то. До нее доносился властный голос мужа. Вдруг все стихло, словно людей околдовало рождение дня, и скалы засверкали в первых лучах солнца. Дикарь что-то крикнул, и Валенсио, взяв ружья, шагнул навстречу свету. Потом Однорукий с Дикарем вернулись и принесли два седла; с ними пришли другие люди и стали рассовывать патроны по карманам. Все они показались Касьяне очень страшными. Наконец Дикарь сказал:

— Пошли.

Ему пришлось вести Касьяну за руку по каменистой тропе, потому что она не привыкла к туфлям и все время оступалась.

Дикарь вскочил па своего черного коня и посадил перед собой жену. Сели на коней и остальные. Вместе они казались еще страшней.

Рябой Дикарь, весь в шрамах, с бельмом на глазу был куда приятней с виду, чем эти люди со злыми и невеселыми лицами. Глаза у них были мутные, а глубокие складки у губ говорили об отчаянии и жестокости. Все они были с ружьями и все в пончо, кроме Однорукого, который сиял пончо, повод взял в зубы и размахивал огромным мачете — хоть сейчас в бой. Ветер играл пустым рукавом его рубахи.

— Валенсио, — приказал Дикарь, — дай по глотку.

Не слезая с коня, Валенсио вынул из переметной сумы две бутылки агуардьенте и пустил их по рукам. Потом бутылки швырнули о камни, и они разлетелись на тысячу осколков.

— Готовы? — спросил властный голос!

— Готовы, — ответили все.

Первым ехал Валенсио, вторым — Дикарь, за ними — двадцать мрачных и решительных людей. Солнце пекло им спины, а перед ними темнели утесы и желтела пожухлая трава.

— Я одного не понимаю, — говорил Дикарь Касьяне прямо в ухо, поддерживая ее за талию, — конь скакал быстрой рысью по неровной тропе, — почему суд так сразу и кончился? У нас есть один, мы его зовем «Адвокатом», он три раза сидел в тюрьме, четыре года был на каторге, законы знает. Мы с ним ночью говорили. Можно было подать жалобу…

Касьяна в таких делах не разбиралась и сказала, чтобы отвлечь Дикаря:

— Трудно мне было сюда идти. Устала очень, и голова кружилась.

— Кружилась голова?

— Да.

— А раньше у тебя так бывало?

— Нет.

— Так ты, наверное, беременна.

— Может быть…

Но Дикарь уже думал о другом. Он обернулся: усталые кони поотстали.

— Подтянись! — крикнул он. — Спешить надо! Разбойники пришпорили коней, и земля затряслась от топота копыт.

Тем временем община готовилась к исходу. Очень трудно покинуть землю, где ты родился, вырос, любил, ждал смерти и где похоронены твои бесчисленные предки.

Два дня мужчины, женщины и дети носили свой скарб на плоскогорье, возили его на конях и ослах, даже на коровах, которых вели за связанные рога.

Закат в те дни был багровый, и Наша Суро говорила, что это — к крови.

Четырнадцатого числа они в последний раз поели у родных очагов и тронулись в путь, унося последние вещи — горшки и миски, свернутые одеяла, а то и ощипанную курицу.

По дороге, которую некогда переползла змея, двигалась к каменным кручам длинная пестрая лента. Святого Исидора везли на осле, он лежал навзничь и глядел в небо, а на другом осле везли знаменитый колокол. Когда его снимали, он упал, и раздался похоронный звон. Шествие было странное, невеселое, и люди то и дело оглядывались на родные дома. А те словно звали их назад, и ограды их звали, и открытая часовня, и школьные стены, еще не увенчанные крышей. Все звало их: и жнивье на обоих полях, и холм Пеанья, и луга, и канава с чистой водой, и пустые улицы, и широкая площадь, и тень эвкалиптов. У всех остались воспоминания, у всех было что-нибудь связано или со стеной, или с лугом, или с деревом. Позади лежала целая жизнь, привычная, как земля, от которой неотторжимо прошлое, ибо человека трудно отделить от земли. А теперь на новой земле, каменистой и неприглядной, надо было начинать новую жизнь! Разум как-то примирился с этим, но сердце не могло избыть тяжкой печали исхода.

Женщины едва сдерживали слезы, мужчины — ярость. Дети плохо понимали, что происходит, но, глядя на площадь, где они весело играли, горько плакали.

Деревня опустела, лишь в тени эвкалиптов еще стояли пять всадников — алькальд и рехидоры. Они видели, как печальны пустые дома и поля, где не осталось ни людей, ни животных. Казалось, земля вымерла. Деревня, добрая деревня медленно и мучительно переезжала в горы. Ее срубили, словно большое дерево.

Уже был день, когда последние общинники затерялись среди утесов горы Руми, а вскоре на склоне показался помещик со своими подручными.