"В борьбе неравной двух сердец"

Над сетью чёрных петербургских рек
Нет-нет и дунет ветер вольтерьянский,
Чтоб, разночинный и полудворянский,
К концу столетья тускло вспыхнул век
Серебряный и антихристианский.
Навстречу злу, плывущему извне,
Разбудит он язычества химеры,
Чтоб в православной издревле стране
Кромешной стать молитвой сатане,
Смешав с духами жгучий запах серы.
Он будет жить унылою мечтой,

Свобод абстрактных требуя жеманно,
Ущербный внук гармонии святой,
Век повторит он в слове "золотой",
Как будто Бога божья обезьяна.
Став на колени, вновь полезет он
Лобзать скупой Европы мостовые,
Патриотизм поцарствовал в России,
Когда побитым пал Наполеон,
Да времена-то, батюшка, иные!
Что православье? Разум протестует!
В России всё наскучило — пора

В Италию, в Париж, в "Гранд-Опера",
Где вечно ложа пятая пустует.
В Париж, где море чувственных утех,
Где в модный шёлк одеты будуары,
"Сезонов русских" слава и успех,
Где стали вмиг привычными для всех
Шансон, модерн и новые бульвары.
Европа любит русских парвеню:
И платят больше, и сорят нелепо,
Лишь к судному годящимися дню
Условными сафическими "ню"

В твореньях Модильяни и Анрепа.
Так, лепеча неведомо о чём,
Торцы Европы рабски подметая,
Творцов стиха сплотившаяся стая
В Россию революцию с вождём
Звала, как яркий праздник ожидая.
Как от её хмелела новизны!
Как ощущала шум её вселенский!
А зря! Глазные впадины темны
У революций — вряд ли им видны
Дворянский Блок иль Клюев деревенский.

Европа в пёстром вихре кутерьмы
Иных Руси настряпала гостинцев:
Марксизмом тяжким полные умы,
Учеников безбожных для тюрьмы
И маузеры новых якобинцев.

Так что оговорка: "Я не Ахматова — другая!" — возникла у Ирины Семёновой не случайно. И пришлось мне перечитать книгу более внимательно, чтобы понять истоки этого бунта против эгоцентрического мира молодой Анны Андреевны, у которой от её безбытности, бездомности, бессемейственности, культивируемых Серебряным веком, были ослаблены чувства, связанные со словами "родство", "родное", "родня, "природное"...

Ахматова много размышляла и писала о Пушкине, но интерес её был своеобразен: Пушкин, читающий Парни и Апулея, Пушкин, перекладывающий на русский язык инородные сюжеты в "Сказку о золотом петушке" и трагедию о Дон Жуане, Пушкин "Египетских ночей"...

Ей, видимо, был чужд Пушкин, излагавший во множестве своих писем мысли о семейной жизни, о детях, о воспитании чувств.

"Моё семейство умножается, растёт, шумит около меня. Теперь, кажется, и на жизнь нечего роптать, и старости нечего бояться. Холостяку на свете скучно" (из письма П. Нащокину, 1836 г.).

А вот своеобразное "священное писание" семейной жизни из письма П. Плетнёву (1831 г.):

"Жизнь всё ещё богата; мы встретим ещё новых знакомцев, новые созреют нам друзья, дочь у тебя будет расти, вырастет невестой, мы будем старые хрычи, жёны наши — старые хрычовки, и детки будут славные, молодые, весёлые ребята; а мальчики станут повесничать, а девчонки сентиментальничать; а нам то и любо".