"В борьбе неравной двух сердец"

Конечно, эта часть пушкинского мира была совершенно чужда Серебряному веку, без устали твердившему о "гибельных наслаждениях"... Вот почему я стал внимательно вчитываться в стихи Семёновой, в которых светилось и трепетало это "родное": "грустное, нежным огнём залитое, небо глядит на жнивьё. Родина! Горе моё золотое! Мглистое детство моё"; "О Родина! Что я спою, коль чувство к тебе обнищает? Заблудшую душу мою Родным очагом освящает"; "Теперь всё чаще говорит о вечном, себя не помня, бабушка моя". В её стихах появляется "свалка наполеоновских знамён", "знамён вермахта", в её стихах и в поэме "Командор", посвящённой Сталину, возникает лик Европы, которая, по словам Пушкина, по отношению к России всегда была "столь же невежественна, сколь и неблагодарна".

Ахматова не хотела знать такого Пушкина, и её ученица, в молодости верная Анне Андреевне, спасая свою "заблудшую душу", отшатнулась от своего кумира.

* * *

Над бандой поэтических рвачей и выжиг...

В. Маяковский

Помнится, как в разгар перестройки Виталий Коротич щедро публиковал групповые цветные фотографии известных поэтов-шестидесятников в своём журнале "Огонёк", выходившем тогда пятимиллионным тиражом. "Нас мало, нас, может быть, четверо!" — восторгался А. Вознесенский своей компашкой: он сам, Е. Евтушенко, Р. Рождественский и "Белка — (Б. Ахмадулина) божественный кореш" — в заснеженном Переделкино, под деревьями, с дежурными улыбками прижавшиеся друг к другу, все в дорогих дублёнках, у каждого в послужном списке поэма о Ленине: у Евтушенко "Казанский Университет", у Вознесенского "Лонжюмо", у Рождественского "210 шагов" (если считать от Спасской башни до мавзолея). Поэмы эти — дорогого стоят. Каждая из них не только идеологическая "охранная грамота"*, но и свидетельство о благонадёжности, можно сказать, дубликат партбилета, пропуск во все кабинеты на Старой площади. Правда, у "божественного кореша" ничего о Ленине нет, но из своей родословной она кое-что наскребла о каком-то итальянском предке — Стопани, якобы социал-демократе, революционере. Но на коллективной фотографии видно, что Р. Рождественский чувствует себя как-то не вполне на месте. Глаза в сторону отвёл, позирует с какой-то стыдливостью. Стесняется, на манер Альхена из знаменитого романа Ильфа и Петрова... Всё-таки он самый советский из них, сын офицера, автор песен к знаменитому сериалу о чекисте из культового фильма "17 мгновений весны"... И назван в честь латыша из ленинской гвардии Роберта Эйхе. Неловко как-то Рождественскому стоять в обнимку с Евтушенко, заменившему к тому времени строчки о России, которую он якобы "любит": "дух её пятистенок, дух её кедрача, её Разина Стеньку и её Ильича" на другой вариант: "дух её пятистенок, дух её сосняков, её Разина Стеньку и её стариков"... Нехорошо так стихи переделывать, не по-советски. И на фото видно, как Р. Р. чуть отворачивается от Е. Е., стесняется вроде бы, стыдится... Однажды место "божественного кореша" в знаменитой четвёрке на огоньковской странице занял другой блистательный "шестидесятник" — Булат Окуджава. Поскольку у него был настоящий полноценный стихотворный цикл о Ленине (а не о каком- то неизвестном итальянце — не то анархисте, не то ревизионисте), то и в ленинскую четвёрку он вписался с гораздо большим основанием, нежели Ахмадулина. Дело в том, что у Булата в его первой книге "Лирика", вышедшей в Калуге в 1956 году аккурат к XX съезду партии — о Ленине было написано столько, что хоть пригоршнями черпай: "Мы приходим к нему за советом, приходим за помощью. Мы встречаемся с ним ежедневно и в будни и в праздники". Конечно, это послабее, нежели у А. Вознесенского: "И Ленин как рентген просвечивает нас", но зато искренне сказано и без подтекста: ведь рентгеном-то облучаться постоянно — вредно и даже опасно для жизни.

А вот ещё из калужской книги Булатика, как любила его называть Белла:

"Калуга дышала морозцем октябрьским и жаром декретов, подписанных Лениным". А может быть, это был пресловутый тоталитарный декрет "О борьбе с антисемитизмом"? Далеко смотрел Булат Шалвович! А вот его стишок о Франции, в котором, как в зёрнышке, просматривается весь план будущей поэмы Вознесенского "Лонжюмо":

И в этом бою неистовом рождается и встаёт в поступи коммунистов будущее моё.

И в кулаках матросских, в играх твоих детей, и в честных глазах подростка, продающего "Юманите".

Булату к выходу калужской книги (1956 г.) исполнилось 34 года. Человек зрелый, за свои слова отвечающий, он вскоре напишет эпохальные строчки о "комиссарах в пыльных шлемах", до образа которых ни один из его младших друзей по великолепной четвёрке не додумался. Не зря же какой-то его родственник с фамилией "Окуджава" (а может, даже отец?) вместе с Лениным приехал в Россию весной 1917 года в запломбированном вагоне.