В бурном потоке

Он неловко извинился, забыв при этом, что хотел спросить Валли, есть ли у нее еще какие-нибудь пожелания. Когда он наконец об этом вспомнил, ему показалось, что она уже заснула. На его «спокойной ночи», сказанное шепотом, ответа не последовало.

Раздевался он страшно медленно. Казалось, одежда прилипла к телу. Наконец Франк улегся на диванчик, неудобно скрючившись; его окатывало то жаром, то холодом. Он весь вспотел. После довольно продолжительной борьбы с самим собой он, наконец, осторожно встал, прокрался к комоду с бельем и нашарил купленный на последнем благотворительном базаре союза «Свободная пресса» флакон одеколона, который собирался на пасху преподнести Стази. Стеклянная пробка казалась припаянной. Чтобы вытащить ее, Франку пришлось пустить в ход зубы. При этом он действовал энергичнее, чем следовало, и на его ночную сорочку плеснула струя одеколона. Через мгновение в нос ударил почти одуряющий аромат сирени. В ужасе он устремился обратно, на свое ложе и, поскольку благовонное облако все густело, накрылся одеялом с головой.

Валли окликнула его. Откуда эта неописуемая вонь? Точно сюда притащили целый парфюмерный магазин из предместья!.. Нет, спасибо, никаких объяснений не нужно. Лучше пусть обеспечит хоть немного свежего воздуха, не то она еще задохнется от этой вонючей сирени.

Франк засуетился. Он распахнул окно настежь. Бросился к двери, чтобы устроить сквозняк. Когда услышал, что Валли кашляет, притащил ей свое одеяло, свой дорожный плед и плащ и вдобавок сбегал за грелкой.

Тогда-то это и произошло.

Франк начисто забыл, для чего нужна грелка. С таким же патетическим жестом, какой Валли видела у актера в пьесе «Волны моря и любви»{18} в Бургтеатре, он опустился на колени перед кроватью и прижал ее руку к своему сердцу.

Валли же испытала вдруг неожиданную и нелепую жуть, какое-то пугающее и дурацкое ощущение. Будучи еще ребенком, она однажды, «только чтобы не иметь постоянно перед глазами эту мерзость», выпила сразу весь пузырек рыбьего жира; сейчас, почувствовав, что на ее локоть упали две горячие тяжелые слезы, она прониклась почти таким же тоскливым ужасом. У нее вырвался странный вскрик, словно она тонула, — это было и страшно и смешно, — и она втащила Франка к себе в постель.

VI

Может быть, Валли спокойно подождала бы утра и только тогда просто, но без пренебрежения, скорее констатируя факт, сообщила бы Франку, что отныне их пути разойдутся. Ведь она не в первый раз под влиянием аффекта или внезапно вспыхнувшего желания сходилась с мужчиной, получала удовольствие, утоляла свое любопытство и потом, без всякой сентиментальности, даже иногда с легкой болью, представляя себе заранее грусть воспоминаний, подводила под любовным эпизодом черту.

Может быть, Валли ему бы совсем ничего не сказала, может быть, оставила бы ему блаженную и безрассудную надежду, что эта ночь только пролог, а не завершенное и неповторимое переживание, — если бы Франк не заговорил.

Но Франк не мог молчать. Его чувства требовали выхода, и не так, как при его обычных излияниях: они рвались наружу без плана, бурно, бесконтрольно. Таков тропический ливень или оползень.

Всегда ему приходилось трудно, несмотря на усердие. Никогда еще ничто само не давалось в руки, без боя, как оно дается людям везучим, обаятельным, рожденным в пурпуре власти. За каждый успех ему приходилось бороться, ради каждой удачи трудиться в поте… да-да, в поте лица своего. Но теперь заклятие снято, райские врата открылись, схватить звезду удалось, притом без всякого усилия, словно во сне, словно на него благодать снизошла.

Валли слушала его с возрастающей тревогой. Эти признания нельзя было отклонить просто как навязчивую бестактность. Франк не актерствовал, на этот раз — определенно нет! Его экстаз не был напускным, его вера в чудо — искренней. Он говорил вдохновенно, точно новообращенный.

Валли не была циничной, ее беда состояла в том, что она смешивала отсутствие мировоззрения с отсутствием предрассудков и считала, что достаточно не иметь никаких принципов, тогда не будешь и ханжой. Та независимость, какой она привыкла пользоваться в доме богатого и жизнерадостного деда, где, будучи сиротой, воспитывалась, способствовала развитию в ней прежде всего любопытства и склонности ко всяким авантюрам. В других условиях, если бы Валли жилось труднее, она, вероятно, стала бы натурой пылкой и боевой, а не чувственной и склонной к богеме. Во всяком случае, избыток жизненных сил не давал ей выбирать пути наименьшего сопротивления; ненависть к скуке заставляла частенько задумываться; ирония спасала от полного самодовольства, хотя ее насмешка над собою редко доходила до гневного возмущения.

Сейчас наступил как раз такой момент. Валли была охвачена еще небывалым ощущением стыда. Ни в каком случае не смела она в этом Франке, с которым у нее не было и не могло быть ничего общего, пробуждать подобные чувства, ни в каком случае не смела до такой степени его будоражить и переворачивать душу!