В бурном потоке

Однако следов, которые Ранкль ожидал найти, памятуя о грехах собственного отрочества, не оказалось. Он растерялся, мрачно стал искать в лице сына признаки злорадства, непокорства, их не было. Ему, напротив, бросилось в глаза, что Франц Фердинанд как-то неестественно крепко прижимает к боку локоть. И Ранкль уже было решил, что его подозрения все же оправданы.

— Что это у тебя там под мышкой? Покажи!

Он вырвал у мальчика книжечку, которую тот хотел скрыть от него, и начал ее листать. На его лице быстро сменились выражения похотливости, разочарования, злобы. В книжке не было ни порнографических картинок, ни историй, в ней были — стихи. Притом написанные в той манере, которую Ранкль называл модернистским обезьяньим вяканьем, а в настоящей мужской компании — попросту обезьяньим дерьмом. Он прочел:

Под ногами мертвых тротуар грохочет,
Ведьмы из окон свисают и хохочут.
(Лица как прыщи. Под фонарем их корчит.)
Брюхо барабана на ветру урчит…[9]

Лица как прыщи? Что это такое? Брюхо барабана? Да такого просто не существует. Это ли не духовное самоосквернение!.. Значит, его чутье и на этот раз его не подвело.

Полный неприязни, он стал читать дальше:

Генералы! Генералы!
Ждут начала! Ждут аврала!
Эй вы, смерти зазывалы,
Злые жирные жуки…

— Откуда у тебя эта мерзость? — зарычал он на Франца Фердинанда и разъярился еще больше, когда мальчик не ответил, только нижняя губа у него отвисла, и он уставился мимо отца, куда-то в пространство. Так глядел перед собой Франц Фердинанд, еще будучи малышом! Жестом, полным отвращения, Ранкль швырнул книжкой в сына: — Отвечай! И когда с тобой говорит отец, ты обязан смотреть ему в глаза.

Франц Фердинанд послушно посмотрел на отца, но и сейчас его взгляд был устремлен куда-то мимо него. Ранкль пнул книжку с такой силой, что она отлетела в дальний угол комнаты.

— Я спрашиваю в последний раз: откуда у тебя это дерьмо?

— Нашел.

— Ох, лжешь, парень!

Франц Фердинанд повертел большими пальцами. Эта манера у него от Оттилии. За его демонстративным равнодушием могло таиться что угодно: упрямство, бунт.

— Как ты ведешь себя, разговаривая с собственным отцом? — загремел Ранкль.

Он уже хотел схватить сына и дать ему порядочную затрещину. Однако тут произошло нечто неслыханное. Франц Фердинанд отступил на шаг и сказал вполголоса, но решительно:

— Не прикасайся ко мне!.. Прошу тебя, — добавил он тут же, однако в его тоне не было раскаянья, а только желание уклониться.

Ранкль затрясся от гнева. Ясно, что сейчас следует проучить мальчишку, следует показать…

Но из-за двери донесся голос Каролины. Укоризненным дискантом жаловалась она на Ранкля, — ведь вот сейчас, когда катафалк наконец прибыл и можно отправляться, Ранкль, неизвестно почему, всех задерживает…

— Отчего весь этот шум? Какого черта! Откуда мне знать, что эта колымага наконец прибыла?

Ранкль метнулся к двери. Там он на миг задержался, еще раз, сверкнув глазами, взглянул на Франца Фердинанда и прорычал:

— Отвезешь домой свою мать. Ей нехорошо. Потом немедленно вернешься сюда и будешь меня ждать. Наш разговор еще далеко не кончен.

IV

Все происшедшее на кладбище, а потом на поминках в доме Рейтеров еще долго потом перемывалось с песочком в так называемом высшем немецком обществе города Праги.

В первую очередь — скандальный эпизод у раскрытого семейного склепа. Он имел место во время надгробной речи доктора Кухарского, представителя «Тагесанцейгера». Страдающий астмой главный редактор, описывая свою первую встречу с Александром Рейтером во время дела Дрейфуса, как-то нечаянно сбился на дифирамб прекрасной Франции, а Ранкль, которому эти комплименты и заигрывание с французами показались вызывающими, грубо прервал его. Последовал обмен резкостями, причем Кухарский обозвал своего противника наглым выскочкой и недопустимым инородным элементом в доме Рейтеров, а это до такой степени вывело Ранкля из себя, что он бросился на редактора с кулаками, чтобы научить его хорошим манерам. В эту минуту гроб внезапно накренился и с грохотом рухнул в яму. Если бы не это обстоятельство, похороны неминуемо закончились бы рукопашной.