В бурном потоке

Франц Фердинанд, растрогавшись, выпил еще одну рюмку, прислонился головой — впервые за столько лет — к плечу отца и открыл ему свое решение пойти в армию добровольцем. Высказать все это оказалось довольно трудно: язык плохо слушался, он лежал во рту, как кусок дерева, Франц Фердинанд давился, запинался. Однако Ранкль все понял. Им тоже овладела хмельная растроганность. Громко смеясь, он растрепал висевшие прядями пепельно-белокурые волосы Франца Фердинанда и назвал его настоящим немецким мальчуганом, своей гордостью и зеницей ока. Потом, заказав новую порцию водки, он наклонился к сыну и, пользуясь случаем, стал на ухо разъяснять ему, какая это великая вещь — мужская солидарность. Полагаться можно на мужчин и только на мужчин. На женщин — никогда. Франц Фердинанд еще не раз убедится в этом, если это идиотское завещание, вопреки всем предположениям, останется в силе. И каких сюрпризов ему тогда ждать от его кузин, Валли и Адриенны, — одному черту известно. Валли с ее необузданностью способна в один прекрасный день вместе со своей частью наследства броситься на шею первому встречному авантюристу (ходят слухи, что она опять помолвлена, на этот раз — с каким-то венгерским гусаром, с которым только что познакомилась во время своей последней поездки на санитарном поезде Мальтийского ордена{4}). А Адриенна, которая, по последним сведениям из Женевы, где она якобы «учится», якшается там со всякими типами без роду, без племени, уж наверное захочет превратить «Тагесанцейгер» в социалистическую газетенку. Осознает ли Франц Фердинанд всю ту огромную ответственность, которая при подобных обстоятельствах на него ложится?

Франц Фердинанд не осознавал ее. Он заснул. И лишь на улице, после того как при помощи Ранкля, по доброму студенческому способу, засунул палец в рот, он более или менее пришел в себя.

— Ну, а теперь, — спросил Ранкль предприимчивым тоном, — как мы завершим этот вечер? — Он просвистал сигнал к кавалерийской атаке и скомандовал: — Эскадроны, по коням, марш-марш!

Ночной кабачок «Монте-Карло» был переполнен. И так как скоро должны были закрывать, портье сначала не хотел их впускать. Но в Ранкле сразу же пробудилась «сильная личность». Он поднял скандал и вскоре получил удовлетворение. Управляющий, который подоспел на подмогу портье, вынужден был капитулировать: хотя кабачок и в самом деле переполнен, но господам поставят раздвижной столик, и притом у самой эстрады.

Так и сделали, и Ранкли торжественно вошли в зал. Франц Фердинанд — с зеленоватым лицом и пошатываясь, его отец — гордо выпрямившись, словно офицер на параде.

В зале, полном табачного дыма, шума и суеты, царило бурное веселье. Дамский оркестр — участницы его были одеты цыганками — играл на скрипках вальсы и танго. За большей частью столиков пили шампанское. Манишки безупречной белизны, наверняка никогда не соприкасавшиеся со скверным мылом военного времени, склонялись к жемчужным колье и голубым лисицам. Достаточно было взглянуть на подносы кельнеров и сразу становилось ясно, что продуктовые ограничения здесь не играют никакой роли.

Все цены на винной карте были трехзначные. Ранкль почувствовал, как кровь в его шрамах начинает стучать. Они с сыном, совершенно очевидно, попали в спекулянтское гнездо, где всякая сволочь, наживающаяся на войне, ни в чем себе не отказывает, а в это время на фронтах… Но тут Ранкль отвлекся от своих негодующих наблюдений. Оркестр заиграл туш. Большая люстра под потолком погасла и, озаренные зелеными и красными лучами прожекторов, на эстраде появились шесть девушек в восточных костюмах. Их предводительница, пышногрудая блондинка — такие особы чем-то напоминают преждевременно расцветшие пионы и любят, когда их называют сладостными и грешными, — объявила, что будут исполнены подлинные арабские танцы баядерок.

Раздвижной стол стоял исключительно удачно. Все происходило совсем рядом, и отлично было видно. Пышногрудая настолько завладела вниманием Ранкля, что он даже не заметил, когда кельнер, вместо заказанного рислинга, подал шампанское. Взбудораженный, выпил он за здоровье Франца Фердинанда, но того в эту минуту весьма некстати затошнило. Баядерки как раз приступили к процедуре полного разоблачения, а Ранклю пришлось спешно провожать сына в уборную.

Когда же они вернулись к своему раздвижному столику, шум и веселье явно пошли на убыль. Музыканты отдыхали. Эстрада опустела. Большая часть посетителей ушла или перебралась в «отдельные кабинеты», пользоваться которыми господам посетителям усиленно рекомендовали особые карточки, засунутые в подставки для меню. Пышногрудая блондинка сидела у стойки и поедала свернутые колечками анчоусы, которые извлекала с помощью зубочистки из консервной банки.