В час битвы вспомни обо мне...

– Не плачь! Посмотри, что у меня есть! – сказал я ему и вынул из пакета кассету с мультфильмом про далматинцев. – Я знаю, что ему нравятся мультфильмы, у него есть кассета с Тинтином, мы с ним вместе смотрели, – объяснил я Луисе. Пусть думает, что я купил кассету не случайно, а потому, что вспоминал об этом ребенке, – может быть, тогда она изменит свое мнение обо мне, не будет считать меня таким уж бездушным человеком. Я выбросил в ближайшую урну то, что осталось от шоколадки, а заодно и газету «La Repubblica», которую не знал куда деть, коробку с мороженым и сам пакет – он давно протек и запачкал мне брюки. Тем же платком я попробовал отчистить пятно – получилось еще хуже. Платок тоже отправился в урну, а я подумал: «Удачно получилось с этим мультфильмом!»

– Можно было постирать, – сказала Луиса.

– Да ну его.

В такси (я взял такси) мы не разговаривали. Малыш (очень спокойный ребенок!) сидел между нами, не отрывая глаз от своей новой кассеты (он знал, что это такое), показывал на далматинцев и говорил:

– Баки. – Я был рад, что он не говорил «ав-ав» или что-нибудь в этом духе, как большинство детей его возраста.

Мы молчали всю дорогу до улицы Конде-де-ла-Симера. Я понимал, что Луисе Тельес нужно было прийти в себя, нужно было все обдумать, свыкнуться с тем, что она только что узнала (наверняка ее воображение рисовало сцены, участником которых был я, и те, что произошли уже без меня: нашу с Мартой ночь и следующую ночь, когда Деан все еще былв Лондоне, а она сама осталась с Эухенио и спала в той спальне и на той кровати, где побывала смерть, хотя должно было произойти – и не произошло, но она об этом не знает – совсем другое. Наверное, она поменяла простыни и проветрила комнату. Наверное, для нее это была ужасная ночь, ночь слез, тяжелых мыслей и смутных догадок). Я только несколько раз бросал украдкой взгляд на ее ноги и замечал, что она украдкой разглядывала меня – она легко могла сделать это во время обеда, но тогда она на меня почти не смотрела, а сейчас привыкала к мысли, что мое лицо и есть лицо того самого человека, который до этой минуты был никем, человеком без лица и без имени, а мое имя – Виктор Франсес. Тельес представил меня Луисе именно так. Я не Руибероис де Торрес, а Виктор Франсес Санс, хотя при знакомстве я называю только первую фамилию, а в Англии меня называли мистер Санс. Сейчас она, наверное, пыталась представить нас с Мартой вместе, прикидывала даже, хорошая ли мы пара и хотела ли Марта умереть именно в моих объятиях. Мне тоже хотелось задать ей несколько вопросов, но я терпел и открыл рот только для того, чтобы ответить малышу:

– Да, собаки, много пятнистых собак. – Слова «пятнистый» он, конечно, не знал.

Возле его дома (или дома Марты) я на прощание погладил его по шапочке. Деан должен был вернуться с минуты на минуту (если уже не вернулся) – именно на это время они с Луисой договорились: она звонила ему на работу от невестки, чтобы знать, до которого часа нужно сидеть с ребенком, и Деан сказал ей: «Можешь выезжать, я тоже сейчас выхожу, буду дома где-то в половине восьмого».

– Если Деан еще не пришел, мне придется его дождаться, – сказала Луиса у знакомого подъезда на улице Конде-де-ла-Симера. – В квартире больше никого нет.

– Я подожду сколько нужно, я буду в кафе за углом. – И я показал на здание, на первом этаже которого находилось заведение с русофильским названием (летом они, должно быть, выносят столики на улицу). Еще там, кажется, была химчистка, или писчебумажный магазин, или то и другое вместе.

– А если он захочет поговорить? Ему нужно излить душу. Ты сам видел, как вел себя сегодня мой отец.

– Я тебя дождусь.

Она уже открыла дверь, но перед тем как исчезнуть вместе с малышом в подъезде, вдруг обернулась и сказала задумчиво:

– Ты понимаешь, что рано или поздно мне придется рассказать ему о тебе?

– Но не сейчас, правда? – спросил я.

– Нет, не сейчас, а то вдруг он побежит искать тебя. Я постараюсь не задерживаться, скажу, что у меня дела.

– Ты можешь сказать ему правду – что у тебя свидание. Скажем, в половине девятого.

– Можно и так.