В чаще лесов

Серая пелена дождя и сереющие сумерки. Натыкаюсь на деревья, но не чувствую боли. Падаю. Поднимаюсь. Я измучен до того, что словно погружаюсь в сон. Наступают сумерки, и кажется, что затуманилось зрение. Грязь, дождь. По какому адскому кругу обречены мы бродить?

В темноте спотыкаемся, прощупывая тропу лишь по глубине залегающего на ней ила. Впереди в лесу прыгают какие-то причудливые красные тени — плод воспаленного воображения. Неожиданно мы сворачиваем и спускаемся по склону к реке, освещенной ярким красным пламенем.

На противоположном берегу пылает большой костер, и отблески мечущегося пламени озаряют высящуюся позади степу леса. Черная ночь и красное пламя. Вокруг костра движутся фигуры людей. Поодаль видны бараки. Сквозь журчание реки неясно доносятся чьи-то зовущие голоса, словно перекликаются прачки в сумерках на реке Лиффи[39], описанные Джеймсом Джойсом[40]. Как в полусне, входим в темную воду реки и переходим ее вброд, погружаясь в красные отсветы, воронками отражающиеся па поверхности воды. Впечатление такое, будто мы переходим через поток огненной лавы. Из темноты к нам протягивают руки, чтобы помочь выбраться на противоположный берег.

Это только одна из сторожевых застав; здесь лишь несколько бараков, и они очень малы. Тем не менее мы забираемся в них, опасаясь ог дождя. Мы слишком устали, чтобы приготовить себе ужин, и засыпаем в промокшей и грязной одежде, сжавшись в комочек.

На рассвете взбираемся па обрыв над рекой, на сборный пункт нашей группы. Утро ветреное и дождливое. Члены одного из наших хозяйств сильно запаздывают, и мы стоим молчаливо, ожидая их под намокшими деревьями. Дождь обдает нас холодными брызгами, а ветер пронзительно свистит в листве деревьев.

И вдруг среди всех этих невзгод я чувствую какое-то облегчение.

Солдаты, сидевшие в траншеях или валявшиеся в грязи на полях затяжных сражений, знают по собственному опыту, что наступает момент, когда перестаешь ощущать все невзгоды, свыкаешься с ними. Человек, ведущий спокойную жизнь в городе, тяготеет душой и телом к удобствам. Для человека целеустремленного, особенно для революционера, такое положение опасно. Поэтому одно из двух: или человеку удается переступить через эту грань и воспитать в себе безразличие к жизненным удобствам, или же он отступает от своей цехи. Однако стоит лишь перешагнуть через эту грань и отнестись безразлично к невзгодам, как они перестанут ощущаться в дальнейшем.

Нс как много нужно преодолеть, чтобы переступить эту грань в партизанской борьбе, которую ведут «хуки»; для этого нужно побороть даже больше, чем невзгоды, которые испытываешь на обычном поле брани. Тяготы, которые переносишь в рядах регулярной армии, носят преходящий характер, так как знаешь, что со временем тебя обязательно сменят и направят в тыл на отдых; если же не поешь вовремя или твой паек скуден, то знаешь, что стоящие за гобою могучие силы вскоре снабдят тебя всем необходимым и что поэтому твои лишения носят временный характер. Так именно обстоит дело в отношении сил врага, от которого мы спасаемся теперь бегством и который пребывает в лесной чаще лишь несколько дней, а затем возвращается в свои казармы, на свои койки и в свои столовые. Однако у нас все эти лишения и голод составляют неотъемлемую часть жизни. Поэтому одно из двух: или мы преодолеем все эти невзгоды, или же они одолеют нас; вот почему мы пересиливаем их и не считаемся с ними.

Сегодня я достиг состояния полного безразличия, которое порождает не оцепенение, а бодрость, — именно так обстоит дело в этой борьбе. Наконец появляются запоздавшие члены одного из хозяйств. Мы отправляемся по тропе, ведущей к югу. Поклажа кажется легкой, и на ум мне приходят мотивы всех песен нашего движения.

Дорога теперь легче. Мы ступаем по длинным, с изгибами, склонам, где между деревьями больше просветов и меньше поросли. Эти склоны похожи на просторные вестибюли с колоннами, слегка затуманенные мелким моросящим дождем. Вдруг дождь, словно равняясь на мое настроение, перестает, будто его вместе с мглою всосала в себя какая-то стихия наверху. Через колонны робко пробиваются лучи солнца, скользя по дрожащим, словно струны, дождевым каплям на листья.

В полдень мы выходим из постепенно поредевшего леса в открытую долину, носящую название Майяпис. Мы идем теперь, как это ни странно, по совершенно открытой местности. Небольшие круглые зеленые бугры, без единого деревца, окаймляют ровный проход, прорезаемый ярко-голубым ручьем, столь холодным, что у нас коченеют ноги.

Я гляжу на нашу колонну, на сгорбившиеся под тяжелой ношей и ступающие с неровными интервалами фигуры, словно это охотничья экспедиция, устало бредущая в неведомые, еще не открытые человеком края. Впервые вижу я всех нас, вышедших из царства тени, из-под прикрывающей нас десницы леса.

Враг, засевший где-нибудь на опушке леса, мог бы в упор расстрелять нас на этом открытом месте средь бела дня, а поэтому мы спешим вновь укрыться под покровом листвы.