В чертополохе

Толпа человек и двадцать с криками: «Бей немецкого шпиона!» — вела, верней, волочила высокого огненно-рыжего, как поначалу показалось — из-за того, что его русые полосы были в крови, — мужчину в приличном штатском костюме. Двое здоровенных парней завернули ему руки за сипну, а озверелая толпа мужчин, женщин и подростков с ревом накидывалась на шпиона, била, щипала, драла ему волосы, пинала и плевала ему в лицо. Из широко разинутого рта мужчины стекала кровавая пена, из горла рвался страшный, булькающий, леденящий душу вопль. Видимо, он уже ничего не видел, не слышал, не понимал, всем его существом, всеми чувствами, всеми мыслями владел животный страх.

У Берендса по спине побежали мурашки. Он потянулся к буфету и налил себе в стакан коньяку.

Ирен, бледная, впилась глазами в лицо шпиона. Ей показалось, что у него вывалился из орбиты глаз.

— Будьте вы прокляты, прокляты, все вы! — шептали ее губы.

Она припала к стеклу и не отрываясь смотрела, пока толпа со страшными криками миновала дом.

Берендс невольно вспомнил знаменитый берлинский «Цоо гартен». Проходя как-то мимо вольеры со змеями, он обратил внимание на собравшуюся толпу, преимущественно женщин, с горевшими каким-то садистским сладострастием лицами, они гримасничали, щерили зубы, высовывали языки. Поглядев в вольеру, Берендс увидел довольно отвратительное зрелище: питон заглатывал лягушку, она беспомощно мотала передними лапками и, широко открыв рот, издавала булькающий, полный ужаса клекот.

«Какие бездны, какие противоположности таятся в наших атавистических глубинах, — думал тогда Берендс. — Почему именно женщина-мать, дающая жизнь, с таким наслаждением смотрит, как у кого-то отбирают жизнь? Что стало с немецкой "арийской расой"? Впрочем, казни — любимое зрелище не только у китайских императоров; а гладиаторские бои, коррида? Тигрица, львица или, наконец, домашняя кошка приносят свою добычу детенышам живой, чтобы они поиграли в страшную игру смерти. Но то звери, а не люди. Каждый шпион, — заключил Берендс, — тоже напоминает лягушку. Дело лишь в том, чтобы его поймать! С тобой, Хованский, мы еще поспорим!»

Оторвавшись от окна, он подошел к столу и вновь выпил коньяку.

— «Жизнь наша пир: с приветной лаской Фортуна отворяет зал, Амур распоряжает пляской, приходит смерть, и кончен бал!»[14]

— обратился он своим любимым изречением к Ирен.

— Какой ужас! Нас ждет то же самое! Я не хочу больше так жить. Я уйду отсюда! Я вас всех ненавижу! Ненавижу! Зачем ты меня так мучаешь, Людвиг? — сказала она уже мягче и даже просительно.

— Кураж, ма пети! Кураж! И никуда вы не уйдете. Мы с вами на дежурстве. Нервы у нас взвинчены до предела. Бомбежки, напряженная работа в нашей радиорубке, ночные визиты и плюс такие представления-самосуды. Потерпите, через неделю, максимум две немцы войдут в Белград, и мы становимся хозяевами положения. Игра стоит свеч. Выпейте-ка глоток. — И он налил ей полстакана.

— Мне надоели чванливые тупицы вроде Ганса Гельма.

— Эти тупицы командуют Европой, мейн либхен, и могут заявить: «Довольно, стыдно нам перед гордою полячкой унижаться!»

Ирен уловила в его голосе скрытую угрозу.

— Вы вольны меня бросить, даже убить, но счастья это вам не принесет. — И она насмешливо и зло посмотрела ему в глаза.

Берендс вспомнил, как отмечал вместе с комиссаром гестапо при немецком посольстве Гансом Гельмом годовщину «Кристаллнахт». С целью спровоцировать этого сына мюнхенского извозчика и друга группенфюрера Мюллера завел разговор на щекотливую тему, опьяневший гестаповец «клюнул» и, оставшись наедине с Ирен, размякнув, бахвалился, будто вместе с Адольфом Гитлером шлялся по бардакам и публичные девки называли будущего фюрера «Писсуаром».

Эта магнитофонная запись позволяла держать комиссара гестапо на «крючке». Хранилась она в тайнике. Оставалось лишь вырезать ту часть ленты, где, провоцируя Гельма на откровенность, пришлось рассказать скабрезный анекдот о толстом, глупом Геринге, да еще надо было выбросить конец записи, когда в ответ на истерику Ирен вспылил сам и послал ко всем чертям ее, как дуру и бездарную помощницу, болвана Гельма, идиотов в гестапо во главе с Гиммлером и даже маньяка Гитлера…

«Жаль, не успел почистить пленку, не успел: руки не дошли… И теперь пленка точно дамоклов меч… в руках Хованского. Неужели придется "переквалифицироваться" на Америку? Доллары, конечно, посолиднее марок, но Канарис?… Чувствую, что все должно решиться на днях, не сегодня завтра. Всем нутром чувствую». — И Берендс снова направился к буфету, чтобы прикончить бутылку коньяка.

Наступил вечер, хмурый, зловещий. Белград погрузился во тьму. Часов в десять зазвонил телефон, и незнакомый голос спросил по-сербски:

— То йе стан Берендса? — И на утвердительный ответ повесили трубку.

Так повторялось несколько раз. Нервы супругов напряглись до предела. Хотелось даже удрать из дома, однако надо было дежурить.

Ровно в полночь Ирен отправилась в радиорубку, чтобы принять и передать шифровки.

В этот миг у входной двери раздался звонок. Он прозвучал резко и повелительно, как пулеметная очередь.