В ЧЕСТИ И БЕСЧЕСТИИ

Отторглась. Со всем Остзейским краем и титульными чухонцами, к нему приписанными. И слава богу!

А у державного охранителя Ивана Липранди нервы звенели от напряжения. Одно накладывалось на другое, перекрываясь третьим, и несмелая тишина в столице слегка гудела, ожидая нежных строгостей свободы, и все рассуждали о реформах, все говорили на рифмах, мелкие эпиграммы вторгались в крупные интриги, и "сто прапорщиков" снова мечтали перевернуть вверх дном российскую государственность, не думая о последствиях, а Турция, подстрекаемая Европой, хищно прислушивалась к брожению умов, приседая для очередного янычарского прыжка...

Выявленных крамольных нитей собралось в обеих руках генерала не один пучок и надо, подергивая их, следить, чтобы никакой кончик не оборвался, и собственной легенде соответствовать надо, будто бы он за границу рвется - в Италию, в Грецию в Америку, к черту на рога, да всё семейные дела не пускают, и служить невозможно стало - не ценят, не доверяют, а тут еще и открытое недовольство шефа жандармов, обремененного переизбытком государственного коварства, и чьи-то тайные виды на престол, еще не утративший тепла убиенного Александра Благословенного...

Тут тайна. К ней и Пушкину непросто прикоснуться было - ни сказочным коготком золотого петушка, ни хладнокровным взором Онегина из усекновенной. десятой главы: "И постепенно сетью тайною Россия...". Жуткие догадки разлетались кровавыми брызгами и упорядочивались равнодушным типографским, многоточием недосказанного.

Все знали полковника, затем и генерал-майора Липранди, и никто о нем не знал почти ничего: "Кукушка стонет, змей шипит, сова качается на ели...".

И как тут приблизиться к истине касательно России, если против притеснений власти выступали те, кто менее всех страдал от них, о свободе кликушествовали менее других понимавшие, что это такое, а мимолетно-чистую любовь воспевал эфиопский отпрыск арапа Петра Великого?

Впрочем, с Пушкиным всё выглядит просто: "Он нам старался доказать, что можно, думать очень дурно и очень хорошо писать". С Россией, если положиться на мнение Вяземского, еще проще: "У нас авось - России ось".

А время гонит лошадей, и всяк не в своих санях едет.

Декабристы без декабря

Совсем не значит, что по ту сторону европейских границ России политико-воспитательная работа с монархами была поставлена лучше. Вероятно, даже еще и хуже. Но только в России гвардейские перевороты обрели устойчивую форму выражения общественного несогласия. Декабристы проиграли именно потому, что такового не выражали.

Их одуванчиковое восстание посеяно Павлом I, который в 1797 году имел неосторожность учредить Дворянский заёмный банк, дававший ссуды под залог родовых имений. Августейшее благодеяние поощрило гвардейское мотовство: имения закладывались и перезакладывались без малейшей надежды, на выкуп. Что прикажете делать? Коль нельзя рассчитаться с долгом, то неизбежно придет на ум расправиться с кредитором. А повод к перевороту найдётся всегда.

Пушкин, сидя в ссыльном Михайловском, праздно размышлял о самоубийстве, всерьёз страшась каторжной судьбы "декабриста без декабря". Рисовал под виселицей самого себя: "И я бы мог". Коллежский асессор, он же майор Наумов, известился о том стороной и тотчас дал знать полковнику Липранди. Иван Петрович словно бы выникнул прежним яростным и, вместе с тем бесстрастным Сильвио, прообразом коего сам послужил Пушкину в повести "Выстрел". Выникнув, обстоятельно отписал своему другу из Бухареста, не то из Стамбула, укорив поэта в малодушии и пристыдив сурово. Майор Наумов того письма читать не мог, однако же сыскалась в его всеприимной памяти жесткая фраза Липранди: "В русской природе и в русской истории еще немало декабрей нас ожидают, имейте мужество - быть!"

Обстоятельства 14 декабря 1825 года темны, грязны, кровавы, хотя и требовали поэзии, желая очиститься. Если не считать разовых выбросов "во глубине сибирских руд", Пушкин этим требованием пренебрег. И в Петербург не поехал, загодя предупрежденный тем же Липранди, пусть и знал наверняка, что почти все друзья участвуют в заговоре. Дорогу ли ему, суеверному, заяц самодержавный перебежал, во сне ли тот привиделся, а не поехал. И правильно сделал.

Ожидая своего "декабря", Пушкин не дожил до апреля 1849 года, когда на Малой Морской, возникла магазинная вывеска: "Табачные изделия. ЕЛ. Наумов", обнаруживая странную принадлежность чиновника департамента полиции к торговле указанными изделиями, мелочным колониальным товаром, папиросными гильзами, а также к сноровистой набивке табаком последних при помощи новейшей английской машинки.

Ничего странного, если знать, что именно в этом доме проживал небезызвестный в истории российского революционного движения М.В. Буташевич-Петрашевский. Тот самый, за участие в "пятницах" которого угодил на каторгу Достоевский, отстояв положенные ему предсмертные минуты на эшафоте Семеновского плаца. Сколько довелось ему стоять под барабанную дробь, столько и хватило, на все последующие тридцать с лишним лет.