В День Победы

— Спать?.. — переспросил Петр с явным разочарованием; потом тряхнул вихрами и, исправляя нечаянно вырвавшуюся интонацию, поскорее согласился: — Ну, тогда добро! Добро, батя! Ложись баиньки! Таня, постели отцу!

Обыкновенно Егор Осипович спал в гостиной на диване. Но теперь диван был занят, и отцу поставили возле стены раскладушку. Крылов-старший сел на нее и начал раздеваться с таким загадочно-светлым выражением лица, что сын со своей женой переглянулись.

Когда он лег и накрылся, не очень аккуратно, поскольку, разомлев, тотчас начал засыпать, Татьяна взяла одеяло обеими руками и накрыла свекра как следует.

— Спокойной ночи, папаша, — произнесла она.

— Батя, спокойной ночи! — оказал за ней Петр и, наклонившись к отцу, ласково справился: — Говоришь, поплыл?

У Егора Осиповича уже не хватило мочи ответить голосом, и он лишь улыбаясь кивнул.

Где мои сыночки?..

1

— Где мои сыночки? Вы не видели моих сыночков? Куда они ушли?..

Старая безумная женщина каждый день с утра до вечера, много лет подряд, сидя возле забора на лавочке, суетливо всматривалась в прохожих и задавала им один и тот же вопрос.

Забор волнообразно полузавалился — местами в направлении огорода, местами от него. У избушки, которая виднелась за огородом, с одного угла осел фундамент. Крышу, ставни и наличники с каких уже пор не перекрашивали, и давняя лазурь (точнее, ее сохранившиеся участки) вспучилась, отслоилась, а по цвету была теперь мрачно и многозначительно темна. Все обветшало, рассохлось, заржавело. Хотя забор добрые люди пытались ставить, подкрепляли кольями, но он снова падал. Кто-то недавно обмазал глиной завалинку и часть передней стены, где в бревнах появились широкие трещины, идущие от торца к торцу по чуть винтовой линии. Старая лавочка отшлифовалась: в сумерках на ней, в тени обступивших ее сиреневых кустов целовалось не одно поколение влюбленных. Парни изрезали лавочку перочинными ножиками, и она сплошь запестрела изображениями сердец и заветными именами.

— Гражданин! Гражданин! Постойте! Вы не видели моих сыночков? Петю с Колей! Они ушли погулять, и я их никак не найду! А уже темнеет!

— Нет, мамаша, к сожалению, не видел.

— А вы, гражданочка?

— Ах нет!.. Извините, я очень тороплюсь!

— Может быть, ты, девочка, видела?

— Нет, бабушка Люся, и я не видела. Но они, конечно, придут…

— Да… Да… Я их жду… Ребята, куда же вы? Вы не видели моих сыночков?

— Что это она? Чокнулась — да? Ну, дает!

— Молчи! С ума она сошла! Детей у нее убили! Выключи свой дурацкий приемник!..

На избушке между окнами алели три пятиконечные звезды: их выпилили из фанеры и приколотили гвоздями школьники. Такие звезды — одна, две, три, по количеству погибших в семье на фронтах Отечественной войны, висели в этой подмосковной деревне на многих домах. Волосы женщины седы. Головной платок сполз ей на шею. Сама она была бледная, истомленная, с провалившимися глазницами. Одной рукой старуха держалась за лавочку, другую протягивала и вопрошала с надеждой, вежливо, но настойчиво, привставая вслед прохожему. Она немного напоминала галку: такое впечатление вызывали черный цвет одежды и манера по-птичьи, удивленно наклонять голову. И глаза были галочьи — пустые, черные, ибо в них сильно расширился зрачок. Сперва у нее убили мужа, потом одного за другим сыновей. Когда погибли дети, она сошла с ума; и с тех пор время для нее остановилось и сместилось в ту пору, когда женщина была совсем молода, выходила на деревенскую улицу, искала взглядом заигравшихся где-то ребятишек и спрашивала у всех подряд:

— Вы не видели моих сыночков?..

Она не сознавала горя, лишь испытывала беспокойство, поэтому из ее глаз не пролилось ни слезинки.

У нее уже недоставало сил ходить по улице, и теперь она сидела на лавочке. Старуха не была никому опасна и никому не причиняла неудобств. Те, кто привык видеть и слышать несчастную женщину, шли себе мимо и отвечали так, чтобы не лишать мать надежды, а самим не испытывать угрызений совести. Другие, дачники и заезжающие студенты, повстречав эту женщину впервые, терялись, торопились уйти. Она сидела и спрашивала о сыновьях во все времена года и всегда была одета в пальто, валенки и платок, потому что ни собственная кровь, ни солнышко ее уже не согревали. Иногда часть дня старуха проводила у себя во дворе и что-нибудь там делала. Едва ли в это время ее озарял разум, скорее, ею руководила инерция хозяйки, но действия старухи выглядели осмысленными: она была примитивно чистоплотна и стирала, затем протягивала от дома к сараю веревку и вешала на нее темное, застиранное тряпье, летом выносила проветривать верхнюю одежду, в том числе два детских костюмчика и два пальтишка. Она сама готовила себе поесть и ухаживала за огородом, который ей вскапывали соседи.