В дни революции

   Это было так неожиданно, что я сразу опешил.

   Громким "Ура" ответили ему присутствующие, и мы оба оказались поднятыми на руки.

   К счастью меня скоро спустили, но Александра Фёдоровича усадили в кресло и на руках понесли в вагон. По дороге толпа захотела его видеть, и его вынесли на крыльцо, где несколько тысяч народа ожидали хоть на мгновение своего революционного вождя.

   Это был триумф. Торжество. Несмолкаемые крики раздавались в ответ на его приветные слова.

   Я пошёл прямо в вагон Керенского, так как мне нужно было с ним поехать в ставку Юго-Западного фронта, а через несколько времени туда принесли в кресле Керенского.

   Усталый и измученный оказался он в вагоне, и здесь только можно было почувствовать, как тяжела эта помпа, эта обязанность быть постоянно на людях, предметом всеобщего внимания и восторга.

   На всех крупных станциях по пути в Каменец его ждала толпа и даже ночью, поздней ночью, кричала и требовала:

   -- Керенского, Керенского!

   Нужды нет, что он устал, что нужно ему отдохнуть, чтобы разумно, сознательно и спокойно делать большое государственное дело, вести корабль, вручённый ему народом.

   Толпа собралась ночью, собралась в большом числе и требовала, чтобы Керенский вышел к ней и сказал пару слов.

   И не всегда удавалось сопровождающим его убедить толпу, что он устал и нуждается в отдыхе.

   Так доехали мы до Каменца, где генерал Брусилов со штабом встретил Керенского на вокзале.

   Каменец-Подольск представлял в этот момент особый интерес. Здесь заседал фронтовой съезд и обсуждал вопросы момента.

   В это время уже проникла на фронт большевистская пропаганда, и подводились идеологические предпосылки под животное чувство страха перед опасностью боя и усталости долгой войны.

   На съезде участвовал и не без некоторого успеха нынешний верховный главнокомандующий прапорщик Крыленко.

   Я знал его раньше. Я встретился с ним, "товарищем Абрамом", верным прислужником Ленина.

   Он был тогда в Монтрё, в качестве политического эмигранта. С очень ограниченным кругозором, но твёрдо заученными шаблонами большевистского катехизиса, всё учение которого ограничивается двумя-тремя положениями, -- он не раз выступал оратором.

   Помню в Монтрё, после прочитанного мною реферата на тему "Цивилизация и война", он выступил и долго и скучно доказывал необходимость немедленного прекращения войны (это было в сентябре 1914 года) и обращения штыков в другую сторону. Это был перифраз ленинских докладов.

   Чем-то наивно-детским отдавала его речь и вспоминаю, что аудитория довольно быстро опустела.

   Мне не раз приходилось потом беседовать с "товарищем Абрамом" по поводу, по меньшей мере, неэтичных поступков некоторых его партийных товарищей, живших в Лозанне.

   Надо правду сказать, он конфузливо выслушивал мои сообщения, но искал всегда слова оправдания.

   Скоро он исчез с горизонта.

   Как прапорщик запаса он должен был явиться на родину для отбывания воинской повинности.

   Не знаю, что сделал он в течение своей службы при царском правительстве и стремился ли он тогда повернуть штыки против капиталистов, но в данный момент я застал его на Съезде Юго-Западного фронта, и он своей проповедью против войны привлекал сердца многих делегатов Съезда, правда, далеко, не большинства.

   Надо сказать, что Юго-Западный фронт был наименее обольшевиченным фронтом.

   На этот съезд, под председательством унтер-офицера Дашинского, пришёл теперь Керенский с горячим словом привета и с ещё более горячим призывом к фронту и его бойцам сомкнуть ряды и стать на защиту родины и свободы.

   Его горячая речь была встречена с энтузиазмом, и он покинул трибуну под гром аплодисментов почти всей аудитории, за весьма немногими исключениями, -- Крыленко и его соседи в ложе в том числе.

   Уже после ухода Керенского, не имевшего возможности оставаться дольше, взял слово Крыленко.

   Он сказал приблизительно следующее:

   -- Мы, большевики, будем всё время бороться против войны, но если необходимость заставит, и нам прикажут перейти в наступление, мы пойдём. Я первый позову к наступлению, и если моя рота за мной не пойдёт, я пойду один и выполню свой долг.

   Это было им сказано.

   А теперь он сменил того, кто исполняя свой долг солдата и гражданина отверг мир и перемирие Троцкого, как накладывающее неизгладимое пятно на честь родной страны.

   Таков "товарищ Абрам", на военной службе -- прапорщик Крыленко.

   В английской печати промелькнуло, в связи с упоминанием имени Крыленко, -- Абрам, что он еврей. В интересах истины считаю нужным сказать, что это неверно. То обстоятельство, что Крыленко ещё при царском правительстве был прапорщиком запаса, указывает на его не еврейское происхождение; евреи в то время офицерами, даже прапорщиками запаса, быть не могли.

   Но это между прочим.

   Я недолго оставался в ставке. Нужно было немедленно ехать в Киев и уже вступать в должность.

   Через несколько дней на том же киевском вокзале я опять встречал Керенского, но уже не как военный комиссар, а как Командующий Войсками, и в военной форме, которую не надевал уже десять лет.