В долине смертной тени [Эпидемия]

Теперь отец Варлам уже прямо посмотрел на нее.

— Дочь моя, разве вам неизвестно о тайне исповеди. Я ничего не могу вам сообщить. То, что поведал мне ваш муж, умрет вместе со мной. Вы не должны меня об этом спрашивать.

— Я понимаю, — пробормотала пристыженная Софья Георгиевна, — но мне так важно знать. От этого зависит судьба нашей семьи.

— Скажу только, что я отвадил вашего мужа от мысли о самоубийстве. Он поклялся, что не совершит его ни при каких обстоятельствах. Это все, что могу вам сказать. Закончим этот разговор. — Отец Варлам отвернулся от женщины.

Какое-то время Софья Георгиевна молча смотрела в спину священника.

— Извините меня. Батюшка, я была не права, — проговорила она.

Отец Варлам повернул в ее сторону голову, кивнул и снова отвернулся. Софья Георгиевна покинула молельную комнату.

206.

Михаил Ратманов лежал на постели и смотрел в потолок. Софья Георгиевна робко присела на краешек кровати.

— Мишенька, я была у отца Варлама, он сказал, что исповедовал тебя.

Муж сел на постели.

— Да, я исповедовался. Ты знаешь, такое чувство, что в тот момент это был не я. Я ему рассказал о том, о чем был уверен, что ни за что никому и никогда не расскажу. Я наговорил, наверное, на пять уголовных дел.

Софья Георгиевна ощутила нечто вроде шока, но постаралась быстро справиться с ним.

— Сейчас это не важно, главное, чтобы тебе стало бы легче.

Ратманов каким-то опустошенным взглядом посмотрел на жену.

— Я не знаю, легче ли мне, но таким пустым я еще не был. Понимаешь, всю жизнь я шел к каким-то целям. Возможно, с точки зрения того же Алексея, они плохие, нечестные, но они придавали жизни смысл. А сейчас я его лишился. Я не представляю, что дальше. Вот настанет завтра — и что я буду делать? Мне нечего больше добиваться, не к чему стремиться. Полный обвал.

— Но разве можно сводить всю жизнь к накоплению имуществу. У нас его так много, что я не понимаю, зачем нам столько всего. Что с ним делать?

— Ты никогда этого не понимала. А это не имущество, это зримый результат моего успеха, моих достижений. И в одни момент все под нож. И кто я теперь после этого?

— Ты чиновник, ты занимаешь большую должность.

— Чиновник, — хрипло рассмеялся Ратманов. — Это для других так называется, на самом деле, мы холопы. У нас нет права ни на свое мнение, ни на свою позицию, у нас есть только право на имущество. Нам оно дано взамен отказа от всего остального. И если его лишаешься, ты становишься никем.

— Миша, но мы с Ренатой готовы отказаться от наших планов, раз ты так сильно все переживаешь.

— Это уже не имеет значение.

— Но объясни, я ничего не понимаю.

Ратманов снова посмотрел на жену, затем безнадежно махнул рукой.

— Что тебе надо, Софья? Я обещал твоему святоше, что добровольно из жизни не уйду. Ты можешь быть спокойной. Больше тебе ничего знать не надо. А если понадобится, то я тебе сообщу. Если хочешь со мной развестись, я согласен. А теперь оставь меня, я постараюсь заснуть. И знаешь, давай отныне спать раздельно. Мне тяжело видеть тебя.

Ратманов снова лег и демонстративно повернулся к жене спиной. Софья Георгиевна встала и вышла из комнаты. Идея спать раздельно с мужем, не вызвала у нее отторжения. Скорей она было с ней согласна. И сейчас думала о том, где ей сегодня заночевать.

207.

Служанка принесла Герману Владимировичу ужин. Он с аппетитом впервые за последние дни поел. И даже подумал, что вполне мог бы присоединиться к общей трапезе. Впрочем, мысль эта была мимолетной, его ум занимали совсем другие субстанции. Внезапно он страстно увлекся поэзией.

Не то, чтобы до сих пор он ее не любил, но она как-то прошла мимо него стороной. Читал поэтов мало и редко, оправдывая себя тем, что не до того, есть намного более важные вещи. Но теперь он вдруг осознал, как же много потерял в жизни. Совсем не исключено, что если бы он постоянно пребывал в поэтическом поле, она могла сложиться как-то иначе. Это же неисчерпаемое богатство, как духовное, так и интеллектуальное, возможность соприкосновения с иным восприятием мира, с другим взглядом на него. Если бы он в свое время вошел в это пространство, то не совершил немало из того, что совершил; эта реальность просто не позволила бы этого сделать.

Как же сильно он себя обделил, сделал беднее, что промчался на перекладных жизни мимо поэзии, слишком поздно постиг глубину и значимость ее. И своих детей не приучил к ней, ни один из них по-настоящему не увлекается стихами. Даже Святослав, хотя и кинорежиссер, глух к поэтическим звукам. Он, Герман Владимирович, долго пытался понять, чего же не хватает фильмам сына? И только сейчас осознал: воссоздаваемая им картина мира напрочь лишена вдохновения, чересчур плоская и рациональная, а, следовательно, и слишком упрощенная. Искусство в отличие от реальной жизни непременно должно куда-то звать, показывать то, чего нет в повседневности. Иначе, какой смысл в творческом порыве, если он ограничивается копированием действительности. Этим как раз и прекрасна поэзия, она открывает новую реальность или показывает старую, но с другого ракурса.