В доме музыка жила. Дмитрий Шостакович, Сергей Прокофьев, Святослав Рихтер

В других случаях честь победы над забвением принадлежит только музыке. Появилось великолепное новое издание романсов в Москве. Или как это случилось только что, когда оркестр Берлинского радио исполнил по радио, а потом и записал на компакт-диск оба фортепианных концерта мамы. Такое торжество справедливости я рассматриваю как чудо.

Т. Н. Хренников не сомневался в том, что мама была награждена по заслугам. К сожалению, его неправота обнаружилась только в тот трагический момент прощания с мамой в зале Союза композиторов, который неотступно стоит передо мной. В картинной позе Кабалевский, обращаясь уже к телу, сказал: «Да, Зарочка, при жизни ты не была избалована почестями». В тот момент я была в очень плохом состоянии и все же не могла с ужасом в душе не прореагировать на эту фарисейскую фразу. Я-то хорошо знала, почему мама не была избалована почестями.

В свое время мне посчастливилось стать другом кристальной чистоты человека – Заруи Апетовны Апетян. Лет за десять до своей смерти она, больная раком груди, вызвала меня к себе (я в то время работала над переводами с английского замечательных статей и интервью С. В. Рахманинова для издаваемого ею трехтомника Литературного наследия С. В. Рахманинова, но это тема для отдельного разговора. Сколько благодарных откликов получила теперь «пробитая» благодаря ее твердости и уверенности в святости выполняемого ею долга «Автобиография» Рахманинова в пересказе Оскара фон Риземана, которую мне довелось перевести). Поэтому, идя к Заруи Апетовне, я думала, что она, необычайно дотошная во всем, что касалось точности перевода и верности стиля, вызывает меня по этому поводу. Оказалось, совсем другое. Заруи Апетовна считала, что скоро ей придется расстаться с жизнью, относилась к этому философски, смотрела правде в глаза (благодаря удачной операции она прожила еще несколько лет и даже защитила докторскую диссертацию) и решила перед своей кончиной открыть мне правду.

В течение многих лет она была членом комитета по Государственным премиям (тогда Сталинским). Она сказала мне: «Я хочу, чтобы вы знали, кто каждый раз (а выдвижений было пять) кривился и считал, что вашей маме не надо давать премию. Я хочу, чтобы вы знали: это был Кабалевский».

И при этом кощунствовать над гробом! Страшное время породило фарисеев.

Хренников тогда же после прощальной церемонии подозвал меня к себе и стал уверять, что мама, конечно же, получила звание народной артистки, к которому была представлена и официально уведомлена об этом уже несколько лет тому назад. Мне пришлось разубеждать его. Так что, как и все власть имущие, он тоже был в некоторой степени изолирован от информации. Он знал, что мама представлена к этому званию, и был уверен, что она его получила, а уж кто на этот раз постарался с таким промедлением, которое опередила смерть, я не поручусь.

Напишу и про третий государственный взгляд, которого удостоилась здесь, в Каталонии. Так получилось, что на семьдесят первом году жизни Франсиско Самаранч, родной брат Хуана Антонио Самаранча, бессменного председателя Олимпийского комитета, захотел изучать русский язык, и я оказалась его учительницей.

Ежедневное общение с ним в течение полугода оставило заметный след в моей жизни. Все было здесь внове в моей барселонской жизни. Помню, я так боялась опоздать к началу урока (первый же разговор с сеньором Франсиско по телефону явно указывал на его строгий характер), что накануне специально поехала по его адресу, чтобы на другой день не было никаких неприятных неожиданностей. Впоследствии оказалось, что и сам сеньор всегда поступал так же в подобных случаях.

Сразу же произвела на меня впечатление его улица, широкая авенида Тарадельяс, с аллеей посредине и двусторонним движением в два ряда. В старом, начала века, красивом доме сеньор Франсиско занимал шестой этаж. Все это я рассмотрела и на следующее утро поехала на свой первый урок. Не скрою, все мне было интересно, но когда сеньор со словами “Ya voy? Ya voy” («Иду, иду» исп.) открыл мне дверь, сердце у меня упало. В тот самый момент, в первый же миг нашей встречи я подумала, что в один прекрасный день я приду и не застану его у дверей. И кто-нибудь скажет мне страшное. Изжелта бледный, с тонкими чертами все еще прекрасного лица, аристократическими руками, он, это было очевидно, уже стал жертвой пожирающей его болезни. Учтивый, очень строгий, крайне серьезный и обреченный сеньор.