В доме музыка жила. Дмитрий Шостакович, Сергей Прокофьев, Святослав Рихтер

По своему положению Хренников давным-давно, вслед за Мурадели, Новиковым, Хачатуряном и Кабалевским, должен был бы переехать из нашего дома не в огаревский, тоже для композиторов, и даже не в высотку на Котельнической набережной или площади Восстания, а в самый что ни на есть цековский. Но он отказывался от предложения переехать в Плотников переулок столько, сколько это было возможно, до последнего. (Практически его вынудили сделать это – члену Ревизионной комиссии ЦК по чину не полагалось жить на нашей Миусской – Готвальда.)

«Государственность» Хренникова я прочла однажды в его глазах. Могу сказать, что трижды в жизни столкнулась глаза в глаза с взглядом государственного человека.

Все три раза эти государственные взгляды были совершенно одинаковыми – тяжелые, стальные, непроницаемые, но проницающие насквозь. Начну с первого. Первый государственный взгляд устремил на меня американский посол в период жизни с Владимиром Познером. Мы пришли на прием в посольство – было это еще до рождения Кати, то есть примерно в 1959 году. Для меня в те годы оказаться на приеме в американском посольстве было все равно, что на Луне. Акулы империализма и так далее. Посол стоял в дверях и, не поднимая глаз, пожимал каждому из проходящих мимо него гостей руку в ответ на их вежливые, чтобы не сказать заискивающие, «здравствуйте». Я же умудрилась от страха сказать послу вместо «здравствуйте» «до свиданья». И он поднял на меня тяжелый взгляд, без удивления, без улыбки, и это был первый государственный взгляд.

Второй свинцовый государственный взгляд принадлежал Тихону Николаевичу.

Мамы уже не было. Незадолго до своего ухода из жизни она сказала мне: «Имей в виду, что второй фортепианный концерт – это мое лучшее сочинение». Отлично помню, как мама еще в Рузе показывала этот концерт именитому дирижеру, и он обещал ей дирижировать им. Но что касается него, то (как раз в отличие от Хренникова) дозвониться ему оказалось полной утопией. Потеряв надежду, я даже написала ему, но (в отличие от С. Т. Рихтера, который рано или поздно отвечал всем своим корреспондентам) знаменитый дирижер, конечно, не удостоил меня ответом. И вот я хорошо помню по прошлой своей жизни: когда делать было нечего и все двери оказывались наглухо запертыми, что я делала? Что делали все? Обращались к «Тихону», как его называли между собой. И он всегда, если мог, помогал. Я совершенно не собираюсь забывать об этом. К этому я еще вернусь. После тщетных попыток связаться с дирижером я позвонила Тихону Николаевичу, услышала ласковое «аллооо» и попросила его о встрече. Он предложил мне зайти в тот же вечер. (Все же не могу не вспомнить об одной подробности: я пришла во время передачи «Время» – показывали какую-то забастовку в Риме; я, хоть и волновалась перед предстоящим разговором, все же бросила взгляд на экран телевизора и лишний раз подивилась красочности толпы, великолепно одетой, веселой, и лица… лица… Каждое привлекало внимание породистостью, романским обликом, отсутствием агрессивности. В тот самый момент, когда я об этом подумала, Клара Арнольдовна вдруг произнесла: «Тиша, посмотри, какая унылая, однообразная толпа». Я просто онемела от удивления. Но, видимо, каждый видит то, что хочет увидеть. И Кларе Арнольдовне хотелось почему-то увидеть итальянцев именно такими, унылыми и однообразными.) Но вот кончилась программа «Время», и Тихон Николаевич пригласил меня за стол, – по-моему, у него не было даже кабинета, потому что он всегда проявлял необыкновенную доброту ко всем многочисленным родственникам Клары Арнольдовны и ими были заселены все комнаты.

«Слушаю тебя», – сказал Тихон Николаевич, и я сбивчиво, как всегда в ответственные моменты, стала рассказывать ему про второй мамин фортепианный концерт, про ее слова, что это лучшее сочинение, про дирижера – ну в общем все, что так волновало меня в этой истории. Я взглянула на Тихона Николаевича, вольготно сидящего в красном бархатном халате в широком удобном кресле, и просто-таки споткнулась о его взгляд: он смотрел на меня глазами государственного человека, решавшего в тот момент, насколько справедливо и достойно внимания то, что я говорю. Он всегда высоко ценил маму как композитора и, наверное, уже прикидывал мысленно, кому он может поручить исполнение концерта. Я поняла, что говорю не с хорошим знакомым, знавшим меня с рождения, а с государственным деятелем. Я почти не узнала его глаза, полуприкрытые веками, и из-под полуопущенных век этот самый стальной государственный взгляд, лишенный каких бы то ни было сантиментов. Чтобы окончить этот рассказ о мамином фортепианном концерте, скажу только, что Тихон Николаевич и на этот раз оказался верен себе, и вскоре концерт был записан на радио в исполнении Бориса Петрушанского и Московского симфонического оркестра под управлением Вероники Дударовой. Это была одна из моих немногочисленных побед.