В доме музыка жила. Дмитрий Шостакович, Сергей Прокофьев, Святослав Рихтер

При Хрущеве это зачастую были последствия того же страха: помню, как понуро брели гости после приема Хрущева, устроенного им интеллигенции в 1957 году (я была на нём с мамой, так как у нее не было мужа и ей разрешили взять меня), на котором Хрущев оскорблял Шагинян, упрекал Микояна за то, что он прозевал «Шагиньян», называл Алигер врагом. Все были уверены в том, что на следующий день уж Алигер-то точно арестуют. Когда этого не произошло, интеллигенция поняла, что, кажется, наступают другие времена. И они наступили. Каждое выступление Хрущева носило характер общегосударственного скандала, но иногда даже можно было ему возражать. При Брежневе страх пришел на смену не идеалам, а страху. Этот новый был не диким, а привычным страхом. Понемногу сажали или высылали диссидентов, выслали Солженицына, уехали со скандалом Ростропович и Вишневская, но уже не убивали. Люди перестали исчезать.

Когда после доклада Хрущева на XX съезде у меня открылись наконец глаза и я старалась не пропустить ни одной книги самиздата и тамиздата, буквально не в силах переварить чудовищные злодеяния, которым подвергли страну, я все думала: неужели люди так и не узнают правду, и, помимо страдания, испытала облегчение, когда Солженицын опубликовал «Архипелаг ГУЛАГ». Теперь так или иначе, рано или поздно, все смогут узнать обо всем.

Но, конечно, после периода другого, «привычного» страха никто не помышлял о том, что жизнь в нашей стране может перемениться кардинально, что ее жители вдохнут запах свободы. Как бы уродливо ни складывалась теперь жизнь в России (уродливая система не может развалиться красиво – только уродливо), все же мы узнали свободу печати, свободу передвижений. До Горбачева никому даже и не снился такой поворот истории. Наши родители до этого времени не дожили.

После смерти Сталина можно было хотя бы не совершать подлостей добровольно. Стало необязательным вступление в партию. Маму неоднократно уговаривали совершить этот шаг во все времена, сулили немедленное вознаграждение – премии, звания и т. д. Однако мама всегда отвечала одно и то же: «Пойми, дорогой Б., я бы с удовольствием, но я совершенно тупая и никогда не смогу выучить устав». «Но, Зара, мы не будем тебя спрашивать устав, ты просто подай заявление и все». Уговоры были бесполезны. Между тем, как известно, такой отказ означал существование как минимум на втором плане. Но тут уж каждый решал сам в меру своей порядочности. Вспоминаю еще один мамин аргумент: «Но вам же нужно состоять в блоке с беспартийными? Вот я и буду этими беспартийными». (Сейчас подумала, что молодые люди теперь могут и не знать об этом лозунге «блока партии с беспартийными, по-моему, «элементами».)

Во втором подъезде жили еще одни наши друзья – Юровские. Замечательный, добрый, интеллигентный человек Владимир Михайлович Юровский, композитор, симфонист, называвший меня Валенсией (и у меня всякий раз возникал в воображении томик Лопе де Вега из нашего книжного шкафа, и в голову не могло прийти, что увижу настоящую Валенсию), его жена, мудрая красавица Симона, и крошка сын. Это необычайно дружное семейство целиком посвятило себя воспитанию сына Миши. Владимир Михайлович был композитором-симфонистом; в Большом театре шел его балет «Алые паруса», и это уже было очень много. По радио звучали его симфонии. Он в хорошем смысле этого слова (без помощи партии и правительства) пробивался сквозь обычные для творческого труда препоны, дружил с порядочными людьми. Среди них можно было найти и Файера – главного балетного дирижера ГАБТа, и Преображенского, главного «принца» балетов ГАБТа и т. д. Я уже много раз убеждалась в том, что обе заповеди Михаила Афанасьевича Булгакова (насчет негорящих рукописей и «никогда ничего не просите, сами придут и все предложат») работают, увы, очень редко. Шуман – Шопена, Чайковский – Рахманинова поддерживали, открывали им дорогу, Римский-Корсаков оркестровал Бородина – много есть тому примеров. Тогда и рукописи не горят.

Симона Юровская, на редкость пикантная женщина, с усиками над верхней губкой, полная, но необычайно гибкая, выделывавшая буквально цирковые трюки на крышке рояля и тем развлекавшая гостей, олицетворяла собой умную и деятельную жену и мать. Великолепная хозяйка, она часто устраивала щедрые и веселые приемы, она сделала свой дом привлекательным, и мне доводилось встречаться там с многими выдающимися музыкантами. Судьба Миши Юровского сложилась с помощью родителей очень удачно. Тяжело далось Владимиру Михайловичу решение о вступлении юного Миши в партию, но… я уже слишком много писала о том, какие очевидные положительные последствия всегда имел этот поступок для дальнейшей жизни. Кто тогда знал, что впоследствии членство в партии лучше будет скрывать…