В доме музыка жила. Дмитрий Шостакович, Сергей Прокофьев, Святослав Рихтер

Ее концерт стал для меня огромным событием. Она пела негромко, выразительно, органично, из тайная тайных. Это было особенное исполнение – я говорю не о голосе, а о скрытой, интимной, глубокой печали, слышавшейся в каждом звуке, проникновении в смысл каждого слова. Ни одной из этих песен я никогда не слышала. Слезы текли из глаз весь концерт, от начала до конца. Не только у меня.

Может быть, чтобы понять все, что происходило и происходит в России, послушать русские песни в исполнении Людмилы Глазковой было в некотором смысле не менее полезно, чем прочесть много томов по истории, которые она-то, кстати, читала.

Обидно за молодых певиц, которым теперь позволено петь все, что им вздумается, за то, что у них никогда не будет возможности услышать Глазкову, чтобы прикоснуться к истинному заложенному в русской народной песне смыслу. И, как это обычно бывает, ее исполнению все шло на пользу: и Коваль, бросивший ее, и сопротивление властей, не позволявших петь эти песни, и вместе с тем огромная духовная и душевная культура. Горечь, тоска, обида, обреченная удаль, безнадежность и жажда счастья, красоты – все было в этом пении. Ее не отпускали со сцены. Красивая, по-русски осанистая, в скромном черном длинном платье, она все выходила и пела и пела снова, и люди испытывали настоящее потрясение в тот вечер. Это было искусство!

Не помню, чтобы она еще пела концерты. Уж наверняка начальство было возмущено: что это за печаль и тоска?! Русский народ любит «Яблочко» и «Катя бережно торгуется, все боится передать».

Я почти ничего не знаю о ее стихах – знаю, что она писала стихи для песен и романсов. Один такой «жестокий» стилизованный романс мама написала вместе с ней: «Я разлюбила Вас, / В сердце огонь погас, / Прошлого мне не жаль, / Я холодна, как сталь» и т. д. – об объятой ревностью женщине. Этот романс, почти шутку, в исполнении Клавдии Шульженко публика очень любила.

В начале пятидесятых годов мама с «Людмилой» заходили в нашу столовую, включали телевизор, гасили свет и долго-долго разговаривали шепотом под оптимистические звуки, которые издавал телевизор. Я уже и тогда понимала, что они ведут «политические» разговоры, потому что никакие другие не нуждались бы в такой конспирации. Я не слышала ни одного слова, но, видимо, они хорошо друг друга понимали и уже совершенно трезво смотрели на многие события нашей истории, прошлого и настоящего.

Людмила Павловна привила и маме любовь к подлинной русской народной песне. В конце жизни мама встретилась с Анной Васильевной Рудневой, неутомимой исследовательницей и собирательницей фольклора, издавшей сборник русских народных песен. Для нескольких из них мама сделала обработки. Песни были иной раз в сложных размерах (я помню, например, пять четвертей, а не привычные четыре, три или две четверти). Все считалось в те абсурдные времена предосудительным: даже непривычный размер.

Трудно объяснить новому поколению, каким страхом была наполнена жизнь людей того времени, – страхом не только за себя, но и за родственников, детей, родителей. Я часто думаю о том, как теперь жестоко обвиняют поколение наших отцов и матерей за этот страх, панический страх всего населения оказаться в числе невинных жертв режима. И мне приходит в голову такая хронология этого страха: после периода слепой веры в победу высших идеалов, когда большинство людей было искренне убеждено в высокой справедливости властей, завертелась, неумолимо набирая обороты, кровавая мясорубка, и настолько это не могло сосуществовать рядом с высокими словами, что люди просто не в силах были поверить в реальность происходящего, – они только видели, как стремительно, словно в мультипликации, из кадра исчезают то отец, то брат, то друг, то великий поэт. Людей сковал страх перед ирреальностью происходящего. Но так или иначе уже многие знали, что им грозят именно смерть, пытки, потеря семьи. Даже я, еще девочкой, не могу забыть, какое впечатление чего-то не вмещающегося в мозги произвело на меня внезапное исчезновение из нашей жизни Льва Квитко вместе с подаренной мне им книгой стихов, которые я обожала. По тому, как мне не хотели отвечать, я понимала, что произошло что-то чудовищное, что мой ум и сердце отказывались принять.