В доме Шиллинга (дореволюционная орфография)

– Замолчи! – или я задушу тебя своими собственными руками, – сказалъ онъ сдавленнымъ голосомъ и замахалъ сжатыми кулаками около самаго ея лица. – Неужели ты думаешь, что я, испугавшись какихъ-то бабьихъ сплетенъ, уступлю теб? что я изъ-за этой безсмысленной болтовни свяжу узелокъ и удалюсь съ своимъ сыномъ изъ дома, чтобы уступить мсто теб съ твоимъ отродьемъ?… Я знаю этотъ тайникъ, – онъ указалъ на щель, – но кто же докажетъ, что я тамъ былъ.

Онъ насмшливо улыбнулся и однимъ прыжкомъ очутился на лстниц, ведшей на галлерею. Отпереть шкафъ, запустить руку въ глубину и, надавивъ пружинку, безшумно и плотно сомкнуть стну было для него дломъ одной секунды.

Маіорша съ ужасомъ подумала, что жадность, страсть къ нажив, а боле всего животная любовь къ своему поздно родившемуся потомку, превратили этого человка въ хитраго хищнаго звря. Такимъ онъ выглядлъ, стоя тамъ съ ршительнымъ видомъ, очевидно готовый съ дикой энергіей противопоставить свои юридическія знанія всей тяжести обрушившихся на него событій.

Онъ старательно заперъ шкафъ и хотлъ вынуть ключъ, но вдругъ остался неподвижно на мст и только съ выраженіемъ ужаса повернулъ голову къ соф, на которой тло Вита корчилось въ страшныхъ судорогахъ, причемъ изъ его сдавленнаго горла вырывался ужасный хриплый свистъ.

Совтникъ невольно схватился обими руками за голову.

– Ради Бога! Что это, докторъ! – вскричалъ онъ, обращаясь къ доктору, входившему въ комнату.

Докторь пожалъ плечами и, подойдя къ больному, возразилъ глухимъ голосомъ: „я уже говорилъ вамъ объ опасныхъ частыхъ повтореніяхъ припадковъ“.

Какь безумный сбжалъ совтникъ съ лстницы.

– Не хотите-ли вы этимъ сказать, что есть опасность? – пробормоталъ онъ беззвучно и задыхаясь.

При вид такого безграничнаго отчаянія, докторь устремилъ глаза въ землю и молчалъ.

– Докторъ, не мучайте меня! Долженъ мой Витъ умереть? – простоналъ совтникъ, тряся доктора за руку.

– Я имю очень мало надежды…

– Ложь! Безуміе! Вы невжда и не имете никакого понятія въ діагноз. Нужно позвать другихъ.

Онъ выбжалъ изъ комнаты, и черезъ нсколько секундъ служанки и нкоторые изъ поденщиковъ, вернувшихся изъ малой долины, бжали по всмъ направленіямъ чтобы привести тотчасъ же докторовъ, какихъ только застанутъ.

Черезъ нсколько часовъ совершенно разбитый мужчина лежалъ въ ногахъ кровати, на которой быстро угасала юная жизнь: послднее біеніе этого молодого сердца превращало его самого въ ничто. Что будетъ онъ длать безъ этой цли, для которой онъ, позабывъ честь и совсть, скоплялъ богатства въ лихорадочномъ возбужденіи. Онъ стремился поставить свой кумиръ на такую высоту, у подножiя которой тснится толпа и почтительно взираетъ на капиталъ, окружающій своего обладателя ослпляющимъ блескомъ, хотя бы онъ былъ самымъ жалкимъ и ничтожнымъ человкомъ по вншнему виду и по уму.

Достигнувъ того, къ чему стремился всми силами души и тла, онъ стоялъ теперь у могилы, въ которую не могъ даже бросить вс свои богатства. Куда же двать ихъ?

Онъ предлагалъ докторамъ половину своего состоянія за спасеніе сына. Онъ въ отчаяніи ударялъ себя кулаками въ грудь и въ своемъ безуміи то призывалъ Бога, то отрицалъ Его всемогущество и милосердіе, а между тмъ припадки все становились чаще и сильне. Ни разу не взглянулъ на него сознательно мальчикъ, бывшій его гордостью. Сознаніе уже давно покинуло его, а тло все еще боролось и страдало, это тло, которое онъ нкогда съ такимъ восторгомъ принялъ изъ рукъ акушерки и уложилъ въ колыбель съ зелеными шелковыми занавсками.

Въ виду такого ужаснаго конца передъ нимъ возстали съ ужасающей ясностью т дни, когда родился Витъ… Ему представилась умирающая жена; „она исполнила свою обязанность и могла спокойно покинуть свтъ“, безжалостно подумалъ онъ тогда и не чувствовалъ ни малйшаго горя. Ему представились по истин княжескія приготовленія къ крестинамъ въ бывшей трапезной монаховъ; представились гордые кумовья „въ шелку и бархат“, поздравлявшіе его подъ миртовыми и апельсинными деревьями, а также слышался ему и ужасный трескъ, съ которымъ разрушился старый органъ въ день рожденія Вита.

И онъ глубже зарылся лицомъ въ одяло, покрывавшее ноги ребенка, подергиваемыя судорогами. Онъ не хотлъ боле думать, не хотлъ слышать ужаснаго голоса, шептавшаго ему, что тамъ въ тайник было начало и конецъ всего зла, что, можетъ быть, его Витъ въ настоящую минуту спокойно и радостно бгалъ бы подъ лучами послполуденнаго солнца, еслибы старыя оловянныя трубы и деревянный ангелъ стояли на томъ же мст, куда ихъ поставилъ старый аббатъ, любитель музыки, и откуда они смотрли въ продолженіе столтій на жизнь и дятельность честныхъ Вольфрамовъ, не выдавая никому, что подл нихъ въ стн находился тайный воровской проходъ. Проклятъ, проклятъ на вки тотъ день, когда тайна обнаружилась передъ послднимъ Вольфрамомъ и подвергла его искушенію!…

Такъ наступила ночь, и доктора разошлись одинъ за другимъ; остались только напрасно обруганный старый домовый врачъ и маіорша, не бывшая въ состояніи покинуть монастырское помстье, когда тамъ съ жизнью мальчика угасало горячо любимое ею родовое имя.