В доме Шиллинга

— Но я не понимаю, Феликсъ, какъ ты позволяешь, чтобы съ тобой обращались такъ дурно? — вскричала громко и ршительно Люсиль. Она уже давно подняла голову, робко было склоненную къ нему на грудь, и глаза ея засверкали изъ подъ вуаля.

— Сударыня, вы безсердечная женщина.

— Люсиль! — съ испугомъ прервалъ ее Феликсъ, стараясь привлечь ее къ себ.

— О нтъ, Феликсъ, оставь меня! Это надо высказать! — вскричала она и оттолкнула его руки. — Это смшно и невроятно, но я вижу и слышу все своими собственными глазами и ушами — стало быть, это правда!.. Сударыня, вы, очевидно, воображаете, что я сочту за честь быть принятой здсь въ этомъ дом!.. Великій Боже! Да если-бы вы мн общали вс сокровища въ мір, я не осталась бы у васъ!

Она гнвно надвинула шляпу на лобъ, причемъ драгоцнные камни ея браслета засверкали подъ свтомъ лампы.

— Вы только что назвали меня тварью, — у насъ въ дом не бранятъ такъ послдней судомойки! Надо благодарить Бога, сударыня, за то, что моя бабушка не видитъ меня въ такомъ положеніи. Она бы вамъ тотчасъ доказала, которая изъ насъ снисходитъ.

Маіорша молча и пристально смотрла на двушку, юный голосокъ который звучалъ точно отточенное лезвiе, совтникъ разразился громкимъ смхомъ.

— О, смйтесь, сударь, сколько вамъ угодно, — воскликнула она съ раздраженіемъ. — Больше всхъ здсь теряетъ госпожа Люціанъ, — Феликсъ мой, и мы съ нимъ никогда не разстанемся.

— Замолчи, Люсиль! — приказалъ Феликсъ и взялъ ея руку въ свою.

— Мама, ты сама вызвала мою невсту на эту неприличную выходку, ты ее страшно раздражила.

— Пусть она уходитъ — эта театральная принцесса.

— Вмст со мной! Пойдемъ, дитя мое!..

Маіорша невольно подняла руки, и взглядъ ея обратился къ брату, какъ бы ища поддержки.

— Пусть они идутъ, Тереза! Ты ничего не теряешь, — они оба не стоятъ щепотки пороха! — сказалъ онъ грубо и презрительно.

Она отступила и дала имъ дорогу: казалось, рзкій приговоръ брата пристыдилъ ее, вдругъ охладилъ ея страстный порывъ и возвратилъ ей хладнокровіе; она протянула руку къ выходу и съ неестественнымъ спокойствіемъ сказала сыну:

— Хорошо, ты можешь идти съ кмъ и куда теб угодно, но позаботься, чтобы между нами было большое разстояніе, ибо я не хочу никогда тебя видть, никогда! Даже посл смерти! Уходи!

Она быстро пошла къ лстниц и, не глядя на него, поднялась наверхъ, и въ то же время захлопнулась дверь присутственной комнаты.

— Слава Богу, что мы выбрались изъ этого вертепа, — сказала Люсиль молодому человку, который, молча и тяжело дыша, шелъ съ ней по переднему двору. Ея свжій дтскій голосокъ еще звучалъ сердито, и рука, указывавшая на домъ, грозно сжималась въ кулакъ. Но она снова робко прижалась кь нему, потому что они находились еще во владніяхъ «разбойничьяго вертепа», гд изъ каждой оконной ниши ежеминутно могъ появиться призракъ какого-нибудь монаха и длинной костлявой рукой коснуться ея затылка; еще высокая мрачная стна монастырскаго помстья отдляла ихъ отъ большой улицы, а во двор подъ густо разросшимися липами клубились какія-то тни и слышался подозрительный шорохъ и шумъ, а вода колодца струилась и сверкала въ ночномъ мрак.

Маленькая калитка со скрипомъ захлопнулась за ними, и теперь только Люсиль, чувствуя себя въ полной безопасности, остановилась.

— Фу, вотъ такъ люди, — воскликнула она и отряхнулась, какъ будто желала стряхнуть съ своего шелковаго платья и со всей своей стройной фигуры густую монастырскую пыль, а съ души — непріятныя впечатлнія.

— Бдный Феликсъ, ты выросъ въ настоящемъ смирительномъ дом! Прекрасное родство!.. Ты не сердись на меня за это! И это называется мать! А этотъ ужасный человкъ, который подобно Саміэлю во «Фрейшюц» [8], такъ демонически смялся изъ-за кулисъ.

— Мой дядя, Люсиль! — выразительно прервалъ ее Феликсъ, хотя еще глухимъ отъ волненія голосомъ.

— Вотъ что! покорнйше благодарю за такого дядюшку, — возразила она нетерпливо. — Ты слишкомъ добръ и кротокъ, Феликсъ, ты слишкомъ долго позволялъ имъ, и вотъ теперь ты не долженъ жениться, и твоя матушка желала бы удержать тебя при себ старымъ холостякомъ, который всю жизнь помогалъ бы ей разматывать нитки и чистить овощи, — но нтъ, — я еще тутъ, сударыня! Какая надменная женщина! Вроятно, потому, что она еще красива, — но какая отъ этого польза въ такія лтa! А она стара, такъ же стара, какъ моя мама, которая давно уже заравниваетъ пудрой неровности кожи; быть молодымъ — вотъ главное; а мы молоды, Феликсъ, очень молоды, и поэтому старики намъ завидуютъ.

Онъ ничего не отвчалъ; онъ, которому серебристый голосокъ возлюбленной казался всегда упоительной мелодіей, теперь не слышалъ и не понималъ ея болтовни — его душу переполняли скорбь о только что совершившемся разрыв съ матерью и невыразимое безпокойство о томъ, что будетъ дальше.