В доме Шиллинга

Въ ту же минуту растворилось нсколько дверей. Изъ одной вышла кормилица съ маленькимъ Витомъ на рукахъ, въ широкую щель кухонной двери просунулись головы двухъ работницъ, а на порог «присутственной» комнаты стояла маіорша, ярко освщенная висвшей на стн противъ нея лампой.

— Что случилось? — спросила она своимъ обычнымъ повелительнымъ тономъ, не переступая порога. Феликсъ, тотчасъ же бросившійся за молодой двушкой, держалъ ее, всмъ тломъ дрожавшую отъ страха, въ своихъ объятьяхъ.

— Успокойся, Люсиль, какъ можно такъ пугаться безвредной кошки.

— Кошки?! Кто же этому повритъ, — пробормотала она съ подавленными слезами и гнвомъ въ голос. — Это ужасное старое монастырское гнздо! Это души монаховъ, притаившіяся въ углахъ и предвщающія смерть!

Служанки захихикали, а кормилица безцеремонно подошла поближе, чтобы хорошенько разсмотрть молодую даму, принявшую стараго кота за призракъ монаха. Это было дерзкое нахальство, поощрившее и служанокъ выйти изъ кухни, котораго нельзя было допускать, и потому маіорша покинула свое мсто, прошла черезъ сни, втолкнула испуганныхъ служанокъ въ кухню и захлопнула за ними дверь.

— И вы идите сейчасъ же въ спальню, Трина, тамъ ваше мсто, — приказала она, а такъ какъ эта дерзкая женщина продолжала стоять, она схватила ее своими сильными руками за широкія плечи и втолкнула въ комнату.

Въ сняхъ стало пусто.

— Положи конецъ скандалу, — сказала маіорша сыну и повелительно указала на дверь.

Только теперь увидлъ онъ, какой гнвъ и скорбь выражались на ея блдномъ лиц. Видъ ея потрясъ его до глубины души.

— Мама! — вскричалъ онъ умоляющимъ тономъ.

— Какъ, Феликсъ, это твоя мама? — спросила Люсиль, освобождаясь изъ его объятій и съ удивленіемъ смотря широко раскрытыми глазами на красивую величественную женщину съ роскошными волосами, положенными діадемой надъ блымъ лбомъ, въ модномъ изящномъ туалет, стоявшую рядомъ съ сыномъ.

— Я сердита на тебя, Феликсъ! Ты никогда не говорилъ мн, что у тебя такая красавица мать. Я себ не представляла ее иначе, какъ сгорбленной старухой съ большимъ чепцомъ на голов. Сударыня! — Она весело засмялась — призракъ монаха былъ забытъ. — О, вы выглядите совсмъ иначе! Вы такъ величественны и горды! А Феликсъ хотлъ меня уврить, что вы не приготовлены къ пріему такой гостьи, какая я.

— Онъ сказалъ сущую правду, сударыня, — возразила маіорша съ ледяной холодностью и, слегка отвернувшись, сказала сыну, многозначительно кивнувъ головой на молодую даму: «Прекраснйшая иллюстрація моихъ сегодняшнихъ опредленій. Когда мн сообщили о непрошенной гость въ моей комнат, у меня явилось желаніе воспользоваться своими правами. Но я сказала себ, что у честнаго человка, который дорожитъ достоинствомъ и репутаціей женщины, при такомъ безпримрномъ нахальств сами собой раскроются глаза. Надюсь, что ты навсегда исцлился!.. Теперь иди и возвращайся ко мн одинъ — тогда все будетъ забыто и прощено». Послднія слова она произнесла громкимъ голосомъ, и къ строгому повелительному тону примшивался звукъ, котораго Феликсъ еще никогда не слыхалъ изъ этихъ устъ, — то была тревога материнскаго сердца.

Пока она говорила, Люсиль тщетно старалась откинуть вуаль — большая золотая булавка крпко держала ее; она чувствовала жгучее желаніе показать этой величественной женщин съ суровымъ лицомъ, какъ она прекрасна… Занятая этимъ, она не слышала и половины того, что говорила маіоршa, но и при полномъ вниманіи она, конечно, ничего бы не поняла. Она, избалованная, обожаемая, вокругъ которой тснились вс аристократическіе гости, посщавшіе элегантный салонъ ея матери, она, баловень счастья, по знаку которой суетилась вся прислуга, которая спала дома подъ розовыми атласными занавсками, могла ли она вообразить, что здсь, въ этой непривычной для нея мщанской обстановк она потерпитъ пораженіе, унизительне котораго нельзя себ представить. При послднихъ словахъ маіорши, произнесенныхъ съ особымъ удареніемъ, она вдругъ выпрямилась, оставила непокорную вуаль, положила свою руку на руку своего спутника и мягко и граціозно, какъ ласкающаяся кошечка, прижалась къ его высокой фигур.

— Въ чемъ провинился мой бдный Феликсъ, что вы говорите о прощеніи и забвеніи? — спросила она, — и онъ долженъ вернуться одинъ? Этого не можетъ быть, сударыня! Онъ ведетъ меня въ домъ Шиллинга, не можетъ же онъ оставить меня одну тамъ, въ чужомъ дом — вы это и сами понимаете.

Гордость, кипвшая въ молодой горячей крови, сознаніе собственнаго достоинства рзко и граціозно выступали въ каждомъ движеніи этой отъ природы богато одаренной двушки.

— Да и я ему этого не позволю, такъ вы и знайте, къ тому же и времени нтъ. Мы немедленно обвнчаемся въ какой бы то ни было церкви здсь или въ Англіи, все равно, потому что мы во что бы то ни стало должны явиться къ мам мужемъ и женой — тогда ея сопротивленіе не будетъ имть никакой силы.