В донесениях не сообщалось...

Из рощи немцев выбили не мы. Здорово их там потрепали. Мы сменили батальон, дравшийся за эту рощу. Сменили мы их и тут же попали под немецкую контратаку. А дело было так…

Заняли мы позиции рано утром, еще и не рассвело как следует. Немцы, видимо, не заметили, что произошло в окопах, только что ими оставленных. И уже в полдень начали сильный минометный обстрел. Лупят и лупят по нашим траншеям, по НП. Головы не высунуть. На это они и рассчитывали. Их пехота тем временем подползла и кинулась на нас. В некоторых местах ворвались в траншею. Началась рукопашная.

Мы, связисты, должны были постоянно поддерживать связь с ротами. Я находился на НП первой роты шагах в пятидесяти от первой траншеи. Там, впереди, поднялась такая стрельба, такой гвалт, крики, стоны, что и непонятно было, что там вообще происходит. Соединяюсь по телефону с соседней ротой. Связист-сосед по фамилии Заика кричит: «Я тоже один. Командиры ушли в траншею. Кругом немцы. Что делать, не знаю».

Ага, думаю, значит, и у них то же самое. Все перепуталось. Наши ушли вперед, а немцы прорвались сюда. Кто кого окружил, непонятно. «Держи связь, Заика, — говорю я соседу. — Наше дело — связь».

И вдруг связь прервалась. Обрыв. Я забеспокоился. Мои товарищи в траншее насмерть бьются, а я тут связь не могу обеспечить. Сейчас, думаю, придет командир роты и скажет: «Что ж ты, Антипов…» Я выскочил из блиндажа, побежал. Пули так и вжикают, землю кругом долбят. Недалеко я пробежал, вижу, вот он, обрыв. Зачистил кончики провода, соединил. И тут, слышу, где-то совсем рядом бьет пулемет. По звуку вроде не наш. Огляделся: на блиндаже НП соседней роты залегли двое немцев и ведут огонь из ручного МГ. Стреляют не в глубину нашей обороны, а вдоль траншеи и в сторону нейтральной полосы. Бой шел уже там, и они, считай, стреляли в спину нашим и по флангам. Самый опасный огонь. Я потянулся за автоматом, но вдруг вспомнил, что впопыхах оставил его в блиндаже.

Пополз за автоматом. Ползу и думаю: Заику убили, вот почему он не вышел на обрыв.

Приполз на свой НП. Так и есть: автомат мой лежит возле телефонного аппарата. Перезарядил полный диск. Но прежде, чем ползти назад, к НП соседней роты, решил проверить, действует ли связь. Ушам своим не поверил: Заика ответил! «Заика! — кричу ему. — На твоем блиндаже немцы сидят!» — «Слышу, — отвечает, — из пулемета лупят». — «Сейчас я подползу и дам очередь из автомата». — «Давай, — говорит, — отвлеки их. А я попробую выползти и гранату кинуть. У меня граната есть. В руке ее держу — на всякий случай».

Но в это время земля вздрогнула, воздух над рощей раскололся, и все поплыло. Гул, скрежет. Ударила наша тяжелая артиллерия. Кто-то из офицеров батальона вызвал огонь на себя. Дым удушливый, едкий, заползает всюду. И вскоре в блиндаже стало нечем дышать.

И вдруг все стихло. Только изредка, в отдалении, постукивали пулеметы. Так ночью стреляют на передовой дежурные, для острастки. Да возле нашей траншеи стонали раненые.

Чуть погодя в землянку ввалился командир роты. Вид у него был такой: немецкий автомат на шее, свой ТТ без кобуры, заткнут прямо под ремень, на животе, лицо черное от копоти и грязного пота. Отдышался, хлебнул воды из котелка, сплюнул ее: «Что у тебя за вода? Кровью пахнет». Какой еще, думаю, кровью? Недавно пил — вода как вода. А глаза у него так и бегают. Никогда его таким не видел. Выругался и спросил: «Связь есть?» — «Так точно, — отвечаю, — есть связь!»

Вечером собрались командиры взводов, стали подсчитывать потери и трофеи. Немцев возле нашей траншеи и на нейтральной полосе оказалось мало. Они, уходя, своих утаскивали. И раненых, и мертвых. Мы же потеряли многих. Кое-кого немцы увели в плен.

Назавтра в репродуктор с той стороны наши пленные стали кричать: «Петь! Переходи к нам! Сдавайся и переходи! Нас тут покормили! Завтра в тыл пойдем работать! Переходи! Хватит воевать! Навоевались!»

По репродукторам, на звук, били наши минометы. Но попадали редко, потому что немцы ловко их маскировали.

— Воевал я с марта сорок второго по май сорок пятого. Долгая у меня война была. Но боев страшнее, чем под Зайцевой горой, не видел.

Помню, подвели нас к ней. Несколько суток — ни крошки во рту. Окопы рыть нельзя. Под снегом — болото, хлябь. В снег зароешься и сидишь. А снег от пули не защита. Но снег был глубокий. И — мороз! А мы в ботинках и обмотках. Холодно — невыносимо. В снегу, в норе своей, надышал так, что сверху закапало. Внизу настелил еловый лапник. И до того у меня ноги замерзли, что терпения уже нет никакого. Что делать?