В донесениях не сообщалось...

Батальон должен был атаковать высотку — ржаное поле за речкой. Ох уж эти высотки… И вот роты поднялись и с криками «Ура!» кинулись к высотке. Мы, связисты, следом тянем связь. Ударили немецкие пулеметы и минометы. Минометы били так интенсивно, что казалось, мины падают прямо на спину. Под таким сильным огнем продвигаться дальше было нельзя. Залегли. А попробуй не залечь! Мы, втроем, ползем, катушку тянем. Вдруг рядом взрыв, гляжу, солдата моего, ползущего впереди, нет, одни обрубки ног в ботинках… Лежат дымятся. Ползем дальше. Мины стали рваться еще чаще. Ползем через убитых, через раненых. Жара, пыль, смрад. Пить хочется. А у меня, еще с зимы, штаны ватные. Упарился я в них, спасу нет! Правда, ползать в них было все же удобнее — не так больно коленкам.

На КП роты я приполз уже один. Связь наладил. Ротный по фамилии Терешин. С ним ординарец. Подняли он(снова бойцов в атаку. И снова ничего не получилось. Вскоре ротный вернулся, стал докладывать комбату: «Много убитых. Много раненых. Пулеметы бьют так, что головы нельзя поднять!» А комбат, видать, другую ему песню поет… Гляжу, ротный сморщился, и уже тише, в трубку: «Задачу понял. Да понял я задачу! Сейчас попытаемся еще раз. Политрук и последний взводный встанут по флангам. Поведу сам. Да, сам. Если и на этот раз ничего не выйдет, в следующую атаку поднимать будет уже некого».

И ушел ротный. Слышу, поднялись. Закричали. Загрохотало опять. И опять ничего не вышло. И тут прервалась связь. Я хотел послать солдата, который приполз к тому времени на КП первой роты мне в помощь. Но он был ранен. Сидел возле аппарата и смахивал со лба сгустки крови.

Появился Хабибуллин, выругался и сказал: «Черт с ней, со связью! Кому она теперь нужна? Лучше принеси попить». Ротный тоже приполз. Молча сел в углу. Бледный. Ничего не говорит. Хабибуллин мне: убило, мол, и политрука, и последнего лейтенанта, и бойцов много на поле оставили…

А день уже клонился к вечеру. Пополз я по стежке в лощинку. Еще когда перебирались сюда, приметил я, что там бочажок есть, вода. Возле бочажка лежит убитый солдат. Кровь от него розовым пятном в воде расплывается. Ладно, думаю, хоть и с кровью, а напьюсь. Сил больше нет жажду терпеть. И командирам котелок принесу. Из-под немца пил, а этот же свой. Напьюсь. И тут, с другой стороны, к бочажку подбежал наш солдат, опередил меня, нагнулся к воде с котелком. Выстрела я не слышал, только увидел, как у него изо лба над бровью ударил фонтан крови. Я сразу отпрянул назад. Снайпер, видимо, уже пристрелял это место. Теперь он ждал меня.

Я вернулся на КП ни с чем. Доложил, что снайпер бочажок стережет. «Черт с ней, с водой, — сказал ротный. — Надо получше окопаться».

Но куда там окапываться? За день вымотались так, что прилегли в неглубокие свои ровики, отрытые наспех еще утром, и уснули смертным сном.

Сколько мы спали, сказать не могу. Может, минуту всего и спали. А может, и полчаса. Проснулись от грохота и крика. Залп немецких минометов был настолько мощным, что казалось, вот-вот нас вытряхнет из наших ровиков. Одна мина попала в самый край моего бруствера. Еще бы несколько сантиметров — и конец. «Хабибуллин! — закричал ротный. — Давай скорее пулемет!» Тот заматерился, откуда-то выкатил станковый пулемет и принялся вместе с Терешиным устанавливать его на бруствере.

А немцы уже пошли в атаку. Вначале заорали где-то слева, замелькали во ржи. Ротный бил по каскам, на голоса, короткими очередями. Когда они выбегали на чистое, делал длинную очередь. Немцы падали, откатывались. Затихали. Раненые уползали в рожь. Он их не трогал. Другие лежали и громко стонали. За ними выползали санитары и утаскивали их. И этих он не трогал. Но через некоторое время опять слышались крики команд, и немецкая цепь вырастала во ржи и шла на нас. И снова Терешин останавливал их.

В соседнем ровике я нашел ручной пулемет Дегтярева. Попробовал. Пулемет был исправный. Я начал стрелять в другую сторону. Потому что немцы после нескольких безуспешных атак стали обходить нас. Теперь мы поменялись с ними ролями: они наступали, а мы резали их из пулеметов.

Отбили очередную атаку. Стало тихо. «Покурить есть?» — спросил Хабибуллин и выругался, такая уж у него была привычка. «Нету, товарищ лейтенант». И он снова выругался.

День прошел так быстро, что мы и не заметили, как стало темнеть. И снова немцы заорали во ржи. Оттуда веером полетели трассирующие пули. И на этот раз мы положили их. Диск в моем дегтяре опустел, а зарядить его было уже нечем. «Все, товарищ лейтенант, — доложил я Терешину, — патронов больше нет». — «Бросай свой пулемет и иди ко мне. Держи ленту, чтобы не захлестывала. А то сейчас опять пойдут».

Когда совсем стемнело, кончились патроны и в станкаче. Хабибуллин пополз по окопам, но вскоре вернулся, сказал, что ничего не нашел, и выругался.

К счастью, немцы больше не атаковали. Видимо, тоже выдохлись.

Ротный вынул из «максима» затвор, поднялся и, ничего нам не говоря, пошел к переправе.