В движении. История жизни

В 1960-е годы, вслед за появлением революционных работ Ноама Хомского, в лингвистике наблюдается всеобщая увлеченность проблемами синтаксиса. Хомский постулировал наличие в мозге «устройства для овладения языком», и хомскианская идея, что мозг – сам по себе – наделен потенциалом к формированию языковой компетенции и готов его реализовать, игнорировала факт социального происхождения языка, а также его фундаментальную функцию – быть средством общения. Брюнер же утверждал, что грамматика не может быть отделена от значения и коммуникативного намерения. С его точки зрения, синтаксис, семантика и прагматика языка неотделимы друг от друга.

Именно работы Брюнера, кроме всего прочего, заставили меня думать о языке в терминах не только лингвистики, но и социологии, и это было принципиально для моего понимания языка глухонемых и их культуры.

Джерри всегда был отличным другом, а также – в тех или иных вопросах – надежным проводником и неформальным наставником. Его любознательности и эрудиции нет пределов. Уровень его интеллекта, а также вдумчивость не знают себе равных; в голове его сосредоточена огромная база знаний самого разного типа, и эта база постоянно подвергается сомнению и анализу (я часто был свидетелем того, как на середине предложения Джерри останавливался и заявлял: «Я больше не верю в то, что говорил по этому поводу раньше»). Ему уже девяносто девять, но его мощный интеллект нисколько не ослабевает.

Хотя я и наблюдал у своих пациентов случаи утраты языковых и речевых навыков (различные формы афазии), я мало что знал о том, как овладевают языком дети. Дарвин описывал развитие языка и сознания в своем чудесном «Биографическом очерке становления ребенка» («ребенком» был его сын-первенец), но своих детей, которых я мог бы наблюдать, у меня нет; к тому же никто из нас не помнит, что происходило лично с ним в год-два – принципиально важный период в жизни, когда формируются языковые навыки. Мне требовалось больше информации.

Одним из моих ближайших друзей в колледже Эйнштейна была Изабель Рапин, детский невролог из Швейцарии, которая особо интересовалась нейродегенеративными расстройствами у детей, а также расстройствами, связанными со становлением и развитием нервной системы. В тот период и я интересовался сходной тематикой, только что написав работу о «губчатой дегенерации» мозга (склероз Канавана) у близнецов.

Отделение невропатологии раз в неделю проводило патологоанатомические исследования мозга. На одном из таких исследований я присутствовал вскоре после того, как прибыл в колледж, где и встретил Изабель[62].

Из нас получилась странная пара – Изабель, с ее точной и безукоризненной логикой, и я, в интеллектуальном отношении небрежный и неряшливый, пребывающий во власти странных ассоциаций и постоянно отклоняющийся мыслью от избранного пути; но мы с самого начала нашли общий язык и с тех пор остаемся близкими друзьями.

Изабель никогда не позволяла мне – как не позволяла и себе – вялых, преувеличивающих или бездоказательных утверждений. «Дайте подтверждение», – всегда говорила она. В этом смысле Изабель является стержнем моего научного «я», и, как таковой, она спасала и спасает меня от многих нелепых ошибок. Но когда она чувствует, что я твердо стою на ногах, то настаивает на публикации того, что я понимаю ясно и определенно, – чтобы это столь же ясно и определенно поняли и обсудили другие; по сути, именно Изабель стоит за многими моими книгами и статьями.

Я часто приезжаю на мотоцикле в воскресный дом Изабель на берегу Гудзона. Изабель, ее муж Гарольд и четверо их детей давно считают меня частью семьи. Я приезжаю к ним на уикенд, мы с Изабель и Гарольдом разговариваем, а иногда я катаю детей на мотоцикле или купаюсь с ними в реке. Летом 1977 года я вообще целый месяц жил у них в амбаре, работая над некрологом, посвященным Лурии[63].

Несколько лет спустя, когда я начал думать и читать о глухоте и языке глухонемых, я целых три дня находился в обществе Изабель, и она провела со мной интенсивный многочасовой курс изучения языка глухонемых и их культуры. Изабель в деталях узнала ее, работая долгие годы с глухими детьми. Она «вбивала» в меня то, что написал Лев Выготский, учитель Лурии:

«Если слепой или глухой ребенок достигает в развитии того же, что и нормальный, он достигает этого иным способом, иным путем, иными средствами, и для педагога чрезвычайно важно понимать своеобразие пути, по которому он должен повести ребенка. Ключ к своеобразию дает закон превращения минуса дефекта в плюс компенсации»[64].

Для слышащего ребенка столь серьезное достижение, как формирование языкового навыка, – относительно простое, почти автоматическое дело; но оно может быть проблематичным для ребенка глухого, особенно если он не пользуется языком визуальным.