В движении. История жизни

В 1980-е я послал Тому рукопись нескольких очерков, которыми собирался завершить книгу «Человек, который принял жену за шляпу». Некоторые из них ему очень понравились (особенно «Художник-аутист» и «Близнецы»), но один, «Рождество», он назвал катастрофой (в конечном итоге я с ним согласился и отправил очерк в мусорную корзину).

Отзыв же, который оказал на меня самое значительное влияние, потому что резко противопоставил меня настоящего и меня, которым я был до того, как встретил Тома, содержался в письме, написанном им, когда в 1973 году я отправил ему «Пробуждения». Том писал следующее:

Ваши «Пробуждения» – вещь необычайная. Я помню, как в конце шестидесятых Вы рассказывали о книге, которую хотели бы написать; чтобы это был одновременно и научный труд, достойный чтения, и просто хорошо написанная книга. Вне всякого сомнения, Вы это сделали в «Пробуждениях»… Я также думал о Большом дневнике, который Вы мне показывали. Тогда я считал, что Вы наделены большим талантом, но Вам не хватает одного качества, причем самого важного качества – назовем его гуманностью, или силой сочувствия, или еще как-нибудь. И, откровенно говоря, я сомневался, что Вы станете хорошим писателем, потому что этому качеству нельзя научить… Недостаток сочувствия и недостаток наблюдательности системно связаны друг с другом…

О чем я и не подозревал, так это о том, что появление этого качества может быть просто отложено – лет до тридцати. То, чего мне так не хватало в Ваших ранних записках, стало замечательным организующим принципом «Пробуждений». Сила сочувствия сформировала и Ваш стиль, сделала его столь экономным, разнообразным и проникновенным… Интересно, знаете ли Вы, почему это произошло? Вы либо очень долго работали со своими пациентами, либо Вас раскрыла «кислота», либо Вы по-настоящему полюбили (не просто были увлечены, а действительно полюбили). Либо все это произошло одновременно…

Я был по-настоящему взволнован этим письмом, даже одержим им. И не знал, что ответить Тому. Мне тогда удалось и полюбить, и разлюбить; да и своих пациентов я любил (сочувствие ведь тоже род любви, способный открыть вам глаза). Я не думаю, что в том, что я «раскрылся», какую-то роль сыграла «кислота» – я ее почти не употреблял, тогда как Том черпал в ней вдохновение[67].

Когда Том говорил о том, что сила сочувствия может вырасти в человеке, когда ему стукнет тридцать, я спрашивал себя: а не о себе ли он думает? Не о том ли изменении, которое так отчетливо видно в сборнике «Мои печальные капитаны» (Том опубликовал его в тридцать два года), о котором он позже писал: «Сборник распадается на две части. В первой – кульминация моего старого стиля – метрического и рационального, где гуманность лишь начинает проявляться. Во второй части человеколюбие выходит на первый план… это предопределило и появление новой формы, и, что совершенно неизбежно, новых тем».

Когда я впервые прочитал «Чувство движения», мне едва стукнуло двадцать пять, и что меня поразило – помимо красоты образов и совершенства формы, – так это совершенно ницшеанский акцент на мотиве воли. Ко времени написания «Пробуждений», разменяв тридцатник, я совершенно изменился – как и Том. Теперь меня волновали его новые поэмы, с их совершенно иными темами и иной формой чувственности; и мы оба были рады, что наше увлечение ницшеанством осталось позади. Но в 1980-е, когда нам обоим стало за пятьдесят, поэзия Тома, не потеряв своего совершенства по форме, становилась все более и более нежной. Сыграла здесь свою роль и утрата друзей: когда Том послал мне свою «Жалобу», мне показалось, что это была самая сильная и самая трагически-горькая поэма из всех, что он написал.

Во многих стихотворениях и поэмах Тома мне нравилось чувство истории, ощущение причастности к прошлым поколениям. Иногда это было ясно выражено, как в «Подражании Чосеру», которое он прислал мне на новогодней открытке в 1971 году, а иногда только подразумевалось. Время от времени мне казалось, что Том и был Чосером, Донном или лордом Гербертом; просто по какой-то причине он, древний поэт, попал в Америку, в Сан-Франциско второй половины двадцатого века. Внимание к прошлому, к предшественникам было существенной частью его поэзии, и в ней мы встречаем много апелляций к творчеству других поэтов, множество перекличек с их темами и образами. Он никогда не настаивал на том, чтобы непременно быть «оригинальным», но то, что он заимствовал, в процессе его творчества принципиально переосмыслялось и перерабатывалось. Том позднее писал об этом в своем автобиографическом очерке: