В двух километрах от Счастья

Дима вдруг вспомнил, как робкая мама сказала инженерше Пановой: «Анна Семенна, сорок лет, как лакеев нет!» (Мама частным образом стирала инженерше белье, и та все придиралась.) Да, а Панова называла маму «Полей», хотя была вдвое моложе. А Витька Команов говорил старичку таксисту: «Эй, шеф, давай на вокзал». Как это может быть такое!

Обиды накапливались. Пришел губастый дядька.

Дима посмотрел его бритву и решил:

— Надо менять катушку.

— Ты мне баки не заливай, — сказал дядька. — Я сам электрик, катушка хорошая. Жулье!

Дима откинул барьер:

— А ну, идите сюда! Вот сюда, к столу!

Дрожащими руками снял катушку и по очереди приткнул к ее полям панели тестера. Стрелки на шкале прибора не шелохнулись: катушка была мертва.

— Теперь извинитесь!

— Чего это я стану извиняться?

— Тогда забирайте вашу бритву. Починять не буду.

Санька хотел пристрелить губастого из рогатки. Но Дима не дал. Санька был друг. Он когда-то давно забежал в мастерскую попросить «каких-нибудь электрических штучек». И прижился. Дима прятал для него треснувшие пластмассовые корпуса и сгоревшие катушки. А Санька мог часами стоять у Димы за спиной и, почтительно дыша ему в затылок, наблюдать за работой. Было утешительно, что есть человек, который уважает Диму больше всех на свете. Но было и горько, что этому единственному человеку всего двенадцать лет и он ничего еще не смыслит…

Как-то вечером, перед самым закрытием, в мастерскую зашел знаменитый писатель. Дима сразу узнал его. Этот большущий лоб, эти брови, как беличьи хвосты, этот длинный, чуть свернутый набок нос. Конечно, это он.

Вот наконец Димин час. Он все расскажет писателю, и тот все поймет. В его книгах не зря описаны красивые и добрые люди. Например, мальчик, который бежит за двадцать километров, чтобы сообщить путевому обходчику, что у него родился внук. Или та женщина, которая приютила инвалида, обиженного женой.

Но знаменитый писатель, отдав бритву, присел на краешек стула и погрузился в книгу. Он читал, мурлыкая от удовольствия, притопывая ногой, словно бы в такт одному ему слышной музыке.

И Дима просто не смел его отвлечь. Наконец решился, кашлянул.

— Что, уже готово? — спросил писатель.

— Нет еще. Я вот хотел о чем поговорить, — сказал Дима и ужаснулся своему косноязычию. — Как все-таки люди смотрят на нас… на тех, кто работает по обслуживанию. Как на каких-то слуг…

Писатель с тоской посмотрел на недочитанную книгу и мягко сказал:

— Конечно, вы неправы. Каждый, кто хорошо делает свое дело, уважаем — будь он парикмахер или атомщик. Не важно, какую работу он делает, важно — как!

И, рассеянно обласкав Диму синими своими глазами, писатель вновь углубился в книгу и замурлыкал.

Э, Дима уже тысячу раз слышал эти слова, эти самые…

Звонко упала отвертка, писатель вздрогнул, но головы не поднял.

— Все готово, — сказал наконец Дима. — Пожалуйста, семьдесят копеек…

Писатель вручил ему новенький рубль, сказал: «Вот спасибо, дружище» — и направился к выходу.

— Сдача, — сказал Дима.

Писатель махнул рукой, — дескать, какие пустяки.

— Возьмите сдачу! — заорал Дима.

«…Прошу дать расчет», — писал Дима в заявлении, потом зачеркнул. «Прошу уволить по собственному желанию».

…Когда Дима пришел в мастерскую за картиной «Девятый вал», там уже хозяйничал Пашка. Он был страшно зол. Наверное, в другой мастерской было лучше.

Дима снял со стены картину, сунул в карман чешские кусачки, которые купил когда-то на свои деньги, уложил спецовку и стал застегивать чемодан. Но замок почему-то не срабатывал и крышка отскакивала, едва Дима убирал руки.

— Ты не нервничай, — сказал Паша снисходительно. — Я еще тогда понял — не жить тебе в нашей шараге. С твоими голубыми глазами.

И, вздохнув, он принялся за главную реформу — стал толкать шкаф на давнее его место, к самому барьеру.

Паша был в своем хозяйском праве. Но Дима вдруг бросил несчастный чемоданчик и закричал петушиным голосом:

— Ты от кого загораживаешься?! А ну, поставь на место!

Паша только засмеялся:

— А тебе что? Ты ж уже ушел!

И тогда Дима, схватившись обеими руками за угол шкафа, изо всех сил потянул назад к стене. Дубовая громадина немного подалась, но Паша нажал, и шкаф вместе с отчаянно упирающимся Димой медленно неотвратимо поехал к барьеру.

И тут, отчаявшись остановить уползающий шкаф, нарушить этот нахальный праздник врага, Дима вдруг заорал:

— Никуда я не ухожу! А ну, давай отсюда!

1961

ПИСЬМА ТРУДЯЩИХСЯ

Квадратное, бугристое лицо Ивана Прокофьевича казалось неживым, грубо вытесанным из какого-то бедного, бросового камня, — может, из песчаника. Только нижняя челюсть его иногда двигалась. Это когда он писал, или говорил, или думал о чем-нибудь, — словом, работал…

— Ну, ознакомились? — спросил он Тому. — Можете приступать? Вот обработайте письма из той папки… Девятый номер.

И, беззвучно пошевелив челюстью, бросил шутку, тоже вытесанную из какого-то бедного камня:

— Вот мы уж поглядим, поглядим, какое к нам пришло боевое пополнение… Хе-хе…