В этом году в Иерусалиме

К чему я веду, а к тому, что нет ничего легче, даже не слишком утруждая себя отбором деталей, представить и «Гроссингера», и Катскиллы, и людей, которые туда ездят, в гротескном виде. Но этот соблазн преодолеваешь, так как Катскиллы не сводятся к гротеску. С другой стороны — что есть, то есть — впечатление округ Салливан производит нелепое, и посмотри я на это сквозь пальцы а взамен превознеси, к примеру, слезливую «задушевность» Дженни Гроссингер или ее же «традиционное благоговение» перед псевдоученостью, я проявил бы толерантность, а что это как не либерализм самого неблаговидного толка.

И вот еще что. Архетипический гость «Гроссингера» принадлежит к тому классу американцев, который чаще всего служит мишенью для нападок. Даже когда «Комментари» выдвигает еще один отряд новеллистов, нерегулярные войска «Партизан ривью»[258] залегают в кустах, держа штыки наизготове. Сол Беллоу смотрит в оба, Альфред Кейзин[259] осмысляет, Норман Мейлер навастривает нож, и кто знает, какие мины закладывает следующее поколение еврейских писателей в эту самую минуту. Существовала ли когда-нибудь группа, которую так преследовали бы начисто лишенные сантиментов отряды хроникеров? Так терзали бы моралисты? Так стыдили бы за то, что они сумели разбогатеть? До них писали о люфтменчах, неимущих мечтателях — портных, закройщиках, бакалейщиках, столь любимых Бернардом Маламудом. После них один за другим явились самонадеянные университетские юнцы Филипа Рота, американцы, которым случилось расти в еврейских семьях, но вот к вклинившемуся между ними поколению — этой не слишком обаятельной ершистой компашке, — выкарабкавшемуся вместе с остальным средним классом Америки из Депрессии в благополучие, к нему еврейские писатели расположены меньше всего. В пьесах Клиффорда Одетса они представали поганцами. Сборщиками квартплаты. Затем их разделал под орех Джером Вайдман, а там явились Ирвинг Шоу и Бадд Шульберг[260]. По правде говоря, за все это время на их защиту встал один Герман Вук, из всего арсенала вооруженный лишь рогаткой клише. Ну а это не защита, а один конфуз.

И вот они в «Гроссингере», вот они — пожива для сатириков. Манна небесная для социологов. Вот они — еле-еле душа в теле, а все равно хорохорятся, их мучают изжога, последствия раковых операций, бесконечные кампании по сбору средств на помощь Израилю, засидевшиеся в девках дочери, сыновья, отправившиеся помогать неграм одержать верх в Миссисипи. «Гроссингер» — это их мечта об изобилии, воплощенная в жизнь, но если вам она кажется смешной, карикатурно преувеличенной, то и завсегдатаи видят ее такой же. По правде говоря, как бы я ни язвил касательно норковых палантинов и сватовства, они уже осмеяны, и не раз, заезжими комиками или гостями. Более того, если бы чистый душой гой рискнул хотя бы подумать о таких шутках, которые в ходу в «Гроссингере», не то что произнести их прилюдно, на него обрушился бы гнев Антидиффамационной лиги Бней Брит.

У «Гроссингера» гостям подают традиционные блюда, но в переизбытке, а ведь многим из них в детстве не доводилось есть досыта. Наезжают сюда также ведущие телевизионные комики — только здесь их настоящая публика. И они это ценят. Тут они демонстрируют настоящее остроумие: ведь по телевизору они вынуждены отпускать пресные шуточки, потому что изюминка, характерная для еврейского юмора, повышению рейтинга Нильсена[261] не способствует.

То ли дело «Старая песочница», как окрестила «Гроссингер» одна катскиллская реклама. Но лучше, чем рекламщик отеля и загородного клуба Кутшера, как ни тщись, не скажешь: «Вам бы и райские кущи не понравились — там же негде поиграть в гольф. Зато у Кутшера…» Здесь вам подадут столько кнышей, сколько влезет, в «Браунз» их сделают еще вкуснее, переименовав в «Roulade[262] из свежей куриной печенки». В том же духе наш старый знакомый куриный супчик с локшен в другом меню возродится как «куриный бульон с тонкой вермишелью».

Еда у «Гроссингера» — а ничего лучше я в Катскиллах не едал — превкусная, если вы любите кошерную кухню. Однако войти в просторную столовую, где одновременно можно накормить тысяча шестьсот человек, суровое испытание для одиночек.

— Мужчины постарше хотят сидеть за одним столом с молоденькими, — сообщил мне метрдотель Дэвид Гейвел, — девушки — с импозантными мужчинами. Им нужно запастись свиданиями на Нью-Йорк впрок — там-то они торчат всю неделю одни-одинешеньки. А у них, сами понимаете, в распоряжении всего два дня, вот они и торопятся, а что им остается? Как поедят, тут же требуют их пересадить. А мужчины, те сплошь и рядом жалуются: «Девушка, даже когда разговаривает со мной, строит глазки через мое плечо зубному врачу за соседним столом. С какой стати я буду назначать ей свидание, если она смотрит по сторонам?»