В глубине души

Стараясь не шуметь, на цыпочках он прокрался к письменному столу и затаился. Он ждал, как охотник ожидает, что вот-вот на него выйдет зверь. Ему нужна была только одна фраза, чтобы начать, зацепиться… А там уже все пойдет само собой. И обрывки этой фразы уже завивались где-то в подсознании. И образы уже цеплялись один за другой, и рукой он уже нащупал любимую толстенькую ручку с резиновым ободком, и вот, когда эта ручка коснулась листа, в его голове вдруг появился и заслонил собой все толстый зад молодой аспирантки Люси.

«При чем здесь это?!» — испугался Артем Олегович. Пшла прочь! Но Люсин круп насмешливо колыхался на поверхности сознания, как бы даже подмигивая всеми своими аппетитными складочками.

Зайцев одеревенел и в этот же момент почувствовал, как все его творческое напряжение ослабевает и безвольно стекает куда-то вниз живота.

«Какая пошлость! — подумал Зайцев, все еще не веря в такое позорное завершение высокого порыва. — Неужели я больше ничего не могу? Господи, на что я разменял свой талант!»

Зайцев выключил настольную лампу, встал, ощупью пробрался к дивану и, улегшись поверх шерстяного пледа, тяжело задумался.

А может быть, не было никакого таланта? Может быть, все это была очередная выдумка Веры? Она могла из кого угодно сделать все, что ей взбредет в голову.

Артема она вообразила писателем, и он стал писателем, и был им, пока она находилась рядом. А потом она ушла и забрала с собой все то, что сама же в него вложила. И от Артема не осталось ничего, ничего, кроме пустой оболочки, фантика.

«Я тебя разорю…» — были ее последние слова, и Артем тогда рассмеялся, потому что думал, что она говорит о деньгах. А настоящий смысл ее обещания открылся ему только сейчас, по прошествии двадцати пяти лет.

Зачем он тогда изменил Вере? Поддался на уговоры каких-то сомнительных друзей. Им все не давало покоя, что он десять лет хранит верность старухе.

Она действительно была на пятнадцать лет старше, но старухой ее назвать было нельзя. Ее даже нельзя было назвать взрослым человеком, потому что непосредственности в ней было больше, чем в восемнадцатилетнем Артеме.

Да, он едва закончил школу, когда впервые увидел ее на кухне у своего приятеля. Там была уйма народу. Все сидели за столом, пили и о чем-то спорили, стараясь перекричать друг друга.

А Вера стояла в углу, у холодильника, и с тихим завыванием читала свои стихи. На нее никто не обращал внимания и никто не слушал. А она все читала и читала, закрыв глаза и слегка покачиваясь в звуках собственного ритма.

И Артему захотелось взять ее за руку, вывести с этой прокуренной кухни и спрятать в каком-нибудь надежном месте, настолько надежном, чтобы доступ туда был открыт ему одному.

Вера была поэтессой, и с точки зрения нормального обывателя, она, конечно же, была сумасшедшей. Все, что она делала, было до такой степени экстравагантно и непонятно, что большинство знакомых, пожимая плечами, отходило подальше.

А Артем не отошел. Он сразу почувствовал, что вокруг нее творится что-то непостижимое, чарующее, что-то такое, от чего даже воздух меняет свою окраску, и она стоит в этой световой гамме, как в радуге, волнующая и не похожая ни на кого.

Не чуя под собой линолеума, Артем сделал несколько шагов по кухне и оказался с ней рядом.

И тут же весь остальной мир перестал существовать. Она продолжала читать, но теперь уже для него. И он стал покачиваться вместе с ней, и с каждым витком рифма уносила его все дальше и дальше, он поднимался на цыпочки и чувствовал, что пальцы его ног вот-вот оторвутся от земли и, презрев притяжение, он вылетит куда-то к звездам.

— Это творчество, — объясняла она позже. — Ты еще не знаешь, что это такое, и поэтому еще не живешь. Но когда-нибудь и тебе откроется эта великая тайна. Ты — человек талантливый: жди.

Произнося это заклинание, она коснулась его лба губами, и он действительно почувствовал себя талантливым, и этот талант, как дополнительный орган, стал пульсировать в нем днем и ночью, не оставляя ни минуты покоя.

Но из этого беспокойства долгое время ничего не получалось, оно только разбухало и множилось от напряженного желания создать хоть что-нибудь. Хоть одну ничтожную рифму.

Слова играли с ним в нехорошие игры. Они мерцали в его голове, цепляясь друг за друга, и даже как будто выстраивались в некие многообещающие ряды, но на бумаге всегда получалась полная ерунда.

— Как ты это делаешь? — спрашивал Артем, молитвенно глядя на Веру.

— Что? — удивлялась она.

— Как ты подчиняешь себе слова? Ведь мы с тобой говорим на одном языке, только у тебя он складывается в какие-то божественные формы, а у меня — в уродливые конструкции. Мне кажется, я бы жизнь отдал только за одно такое стихотворение, которыми ты соришь на каждом шагу.

— Тебе не нужно отдавать жизнь за рифму, — говорила Вера, обвивая его шею своими шелковыми руками. — Ты не можешь быть поэтом, ты для этого слишком земной.

— А что же мне делать? — лепетал Артем.