В глубине тебя

И все же, напившись вдоволь этих целебных и невредоносных грез, я непосредственно перед тем, как заснуть, испытываю чувство безотчетной тревоги, да так с этим тревожным чувством и засыпаю, не успев разобраться, почему мне не по себе от его не то «еще вспомнишь», не то «еще родишь».

Пять.

Вчера что-то случилось. Как будто мы через что-то переступили и поняли, что отныне все будет по-другому. Пока я не могу объяснить, что и как — просто чувствую.

А, ну и чувствую, что мне сегодня еще больше хочется нежности — дарить ему и получить от него. Хочется нежного секса с ним. И я ни за что не признаюсь ему в этом сейчас. По непонятной причине мы все это время не говорим друг другу совершенно никаких пошлостей, если не считать, что Рик, если по нетрезвянке не в силах сказать доходчивей, частенько переходит на мат.

Как будто все прошедшие дни мы с ним наверстывали упущенное, непознанное, вновь проживали некий непрожитый период знакомства и дружеских отношений, о многом болтали непринужденно и по-дружески, но сегодня, чувствую, это кончилось. Чувствую и теряюсь в догадках, что же будет теперь. Чего ждать от себя, тоже не знаю.

— Ты к врачу-то ходил? — спрашиваю.

— На хера?

— Укус показать… а вдруг — да мало ли…

— Не-а. Зажило почти.

— Он… Рикки… пес… его обижали раньше. Он вечно от всех защищать меня лезет.

— Так как у тебя пес оказался-то? — интересуется Рик с кивком, будто понимая и одобряя сии защитнические инстинкты.

— Эрни притащил. Они вместе с Дебс усыновили Рикки. Из приюта взяли.

Говорю, не стесняясь ни клички, ни его вопроса, который следует сейчас же:

— А кличку…

— …я придумала.

— Ну да…

Я еще раньше начинаю улыбаться ему в лицо, вот и он улыбается мне в ответ, хоть, кажется, терпеть не может уменьшительно-ласкательное «Рикки». Я его когда-то даже специально так обозвала — взбесить. Сейчас я не боюсь воспоминания об этом и разозлить его тоже не боюсь.

Оказываюсь права: вместо того, чтобы разозлиться, он неожиданно дарит мне довольно интимную в своей болезненности откровенность:

— Меня так звал Вальтер. Отчим.

Мое сердце делает гигантский скачок и начинает бешено колотиться.

Вот оно. Из всех необсуждаемых тем эта, пожалуй, самая необсуждаемая. Но ведь зачем-то он сейчас ее поднял, нарушил табу? Значит, и мне не стоит его соблюдать.

— Да, я знаю, как его звали, — говорю просто.

— Иногда просто так называл — подъебать и забыть. А иногда подъебывал пожестче, чтоб разозлить, чтоб я огрызался и доебывался до него в ответку. И тогда пиздил. Пиздил меня по-жесткому. Нос ломал, ребро ломал… Ему ниче не бывало за это…

Вспоминаю, как мне однажды привиделось, будто он не чувствует боли, получая по носу — значит, то было из-за тех, давнишних переломов.

— Приговаривал, чтоб я эмоции свои ебнутые учился контролировать, тварь… Я-то подстревал, бывало, ну… всякое бывало… на Котти… Вот и верили все, когда он пиздел им. Пиздел всем, что я все это — в драке. А сам пиздил. Но еще чаще… не меня…

Сердце не колотится — кувыркается у меня в груди. Рик смолкает, но не отводит глаз, взглядом не прося меня ничего говорить, но и не запрещая тоже.

И я решаюсь — сейчас или никогда:

— Рик, я знаю про твою маму.

Боже, не дай заплакать. Не дай отвести глаз, не дай показать ему в моем взгляде страх, вопрос, сочувствие. Не дай. Дай просто выдержать его взгляд, дай и ему выдержать, не изрыгнуть на меня проклятия только за то, что посмела вспомнить, заговорила о ней без разрешения, не послать грубо и матерно, не бросить сотку, не кинуть безвозвратно. Дай.

Понятия не имею, что там внутри него сейчас и как. После минутного молчания и безэмоционального разглядывания меня он только спрашивает:

— Всё знаешь?

— Всё.

Он кивает, затем начинает рассказывать неожиданно и глухо: