В глубине тебя

— Я ее ненавидел за то, что она с этим пидором жила. Когда на него находило, он бил ее по-черному. Ты не знаешь, как. Ты такого не знаешь. Не дай Бог тебе узнать. А она с ним жила. Я не мог ее понять. Я раньше думал, она из-за бабла это все. Из-за меня. Он говорил, он нас из говна вытащил, в Берлин привез, а я хуетой занимаюсь. А он меня, блять, уму-разуму научит. Лучше, блять, сам добьет, чем там, на Котти кто-нить. Он меня в ту школу устроил, бабки платил. Она терпела. Так я думал. Я ей говорил — хули терпеть. Уйду оттуда нахуй, завалю. Другим чем-нить займусь. Она орала на меня, что я ничего не понимаю, я учиться должен, и «не дай Бог» — такая всякая хуета. А потом я понял, что она… любила его. Любила этого пиздюка. Я потом только понял. Уже когда он ее… Я потом подождал его… на хате… отпиздил… Я думал: убьет — похуй… Ножик притащил, чтоб не в сухую совсем… он кабан же был… А он нихуя не делал… подставлялся просто — и все… И пиздел мне постоянно: «Давай, пацан… давай еще… я заслужил…» Я ему накидывал, накидывал… со всей дури… он, сука, просто стоял, потом сидел… потом… Я думал — ножиком его под конец, но он такой был, как мочалка, неживой и на себя не похожий… Я заебался с ним, так хотел, чтоб он ответил, так хотел… Я дал ему еще разок — вырубил. Он ебанулся… Я тогда съебался от него… Подыхать оставил… Нашли, откачали… Не сдал меня, тварь… И… его в итоге ушатало… А мне ни хуя не было… Мать сам хоронил… Он тоже любил ее, гад… Он, сука… он… даже меня немного любил.

После этого рассказа Рик молчит и просто смотрит на меня.

Хочу прижать его к себе, зажать покрепче и не отпускать. Пусть бы он ругался, отталкивал и даже прогонял — не отпускать, сослаться на то, что, мол, нет, не пущу, у меня приступ жалейства. А ты так и сиди. Ты мой сейчас и никуда ты не пойдешь. Но черта с два я это сделаю сейчас, на больничной койке, когда он, такой, без прав, топает себе из Кройцберга в свой Веддинг.

Вот тебе, думаю — не хотела показывать чокнутость и слабость. Сильной хотела быть настолько, чтобы даже его поддерживать. Припоминаю, что он не любит и не принимает жалости, да и теперь, в этом, должно быть, самом страдательном деле в его жизни, не примет тоже. Он не тот, умерший давно, как я тогда еще поняла, пацан. Он взрослый мужик, жесткий, огрубелый, битый-перебитый. Припоминаю — и мне плевать.

Поэтому я тихонько глажу указательным пальцем правой руки его изображение на дисплее, стараясь при этом смотреть так, чтобы мой вид не напоминал сюсюканий и глупых девчоночьих жалелок. И вижу, что вместо его лица мой указательный палец гладит… его указательный. Только левой руки. Так и гладимся пальцами, а сами — серьезные-пресерьезные.

— Тяжело с родителями, — нагладившись, нарушает он обоюдное молчание.

— С детьми не легче, — говорю я.

Еще одна дурацкая тема, некогда вызывавшая между нами одни только разногласия.

— Ну, как с детьми справляться, ты-то доказала — умеешь, — замечает он.

Он может подразумевать только Эрни.

— Так это с большими же. Мелкие — совсем другой уровень сложности.

— И с мелкими тоже справишься. Придет время.

Меня пробирает до костей тот же мороз, что и намедни — вот же оно, черт бы меня побрал.

Да как же я до сих пор не понимала, что там такого страшного в его словах: ведь он же говорит со мной, как с другом. Как с близким другом. Только что он дал добро на то, чтобы поведать, что я в курсе о его матери, и я выдержала это испытание. И нарвалась.

Он не может быть одновременно и другом, и… мужчиной. Дружеские отношения — в них спокойнее, но они лишены страсти, ревности, всего, что хоть сколько-нибудь позволило бы надеяться, что некий теплившийся огонек не затух окончательно. Да и Рик без страсти — это ж не Рик, а какая-то подделка… И тон этот, мягкий теперь — разве не кажется он мне столь же неподходящим к нему, какими некогда казались в нем робость, нерешительность?.. Да что такое творится-то… Чем дальше в лес, тем больше дров.

— А я ведь как-то думала, что залетела от тебя…

Он хмыкает ласково, смущенно, чуть виновато даже:

— Бывает…

Вот… балбес такой… не въезжает, что я ж не предъявляю… что мне тогда, наоборот, больно было от того, что не было… да что мне и сейчас больно…

— Да, бывает, — говорю обиженно. — Но не было. Видно, не судьба.

А я-то как страдала, один на один со своими соплями, задница — на жестком полу, знай себе — наволочки меняй…

— Говорил тебе — родишь еще, — мягко напоминает он. — Когда захочешь.

А меня бомбит от воспоминаний, как мучилась тогда, от слов его: это ж ведь не просто значит «когда захочешь», но и… от кого захочешь. То есть, значит, не от него — он-то себе такую нашел уже, чтоб от него рожала… или нет???..

Молчим, пока не «довожу» его до дома.

Меня знобит, и я тихонько думаю, что… да на черта мне все это надо, это выламывание мозгов да выдирание сердца. Эта… любовь, будь она неладна. Ну пропустили когда-то в самом начале, ну не вышло — теперь, вот, маемся, не знаем, что нам еще друг от друга нужно. Вроде мне показалось, проснулось что-то, но он, кажется, в упор не догоняет. Или просто поздно?..

* * *