В глубине тебя

Должно быть, они с родителями заехали недавно, пока я валялась в больнице.

Мне удается узнать у мальчика их фамилию, затем я сверяюсь с наклейками на домофоне и вычисляю, на каком этаже они живут.

Передаю их ошарашенной молодой мамаше, которой явно неприятно, что ее детей приводят домой чужие.

— А я тебя знаю, — неожиданно выдает мне пацан. — У тебя нету гирлянд. Рождественских. На окнах. Ты никогда не вешаешь. На Пасху тоже — ни яичек, ни зайчиков.

— Мы… жили тут же… в другом корпусе… недавно переехали сюда, — смущенно и немного неприязненно признается молодая женщина — наверно, это она обращала внимание своих детей на сей плачевный факт.

Улыбаюсь и киваю головой в знак подтверждения.

Помню, еще давно, когда мы с мамой возвращались домой, это было нашим любимым занятием — смотреть, как у кого украшено и не лучше ли, чем у нас. А у нас с мамой каждый год была одна и та же гирлянда — большие, крупные звезды. Ни у кого нигде таких не видела. Много лет мы вешали звезды на кухонное окно, пока они не перегорели.

На заднем фоне раздается плач младенца.

— Спасибо, — торопливо говорит женщина и спешит захлопнуть дверь у меня перед носом.

— У тебя в нозке «ауа»? — замечает в закрывающуюся дверь девочка.

— Ничего, заживет, — говорю закрытой двери я.

* * *

Нога заживает медленно и мучительно.

Учусь обходиться без обезболивающего. Учусь ходить и потихоньку выходить на работу.

Сейчас «zwischen den Jahren», но работы в предпраздничную пору хоть отбавляй, и я решила не ждать до «после Нового Года». Пока вышла на несколько часов в день.

На объекты высылаю Ханну, гораздо сильнее влюбленную во Франка, чем в его проекты — кажется, они изрядно ее достали. Франк — да-да, поселил ее в квартирке подле себя, в Шпандау. Что касается Ханны, то она мечтает развести его с женой и семьей, даром что они о ней в курсе. Посвящает меня в сии мечтания во время обеденных перерывов в суши-баре. Уж и не знаю, что он посулил ей, что бы их обосновывало. Хожу с ней, а сама скулю: когда там Рози вернется из своего круиза?..

Если находятся «выездные» задания такого уровня, для какого Ханне «рановато», через Мартина объявляю в нашем отделе «тендер» под заголовком: «Кто может..?»

В конторе, где и в былое время не располагала собственным кабинетом, подолгу не выдерживаю: достают сочувственные — не злорадствующие и ладно — взгляды. Кажись, потускнела и подурнела в глазах Йонаса, который совсем больше не клеится — о старых происках вроде забыл, а, может, нашел кого, остепенился. Или правильно я когда-то заметила — к «больным» он не клеится в принципе. Это, конечно, радует.

* * *

По-моему, все мы неплохо справляемся с моей работой, но замену меня Ханной очень скоро замечают на ЭфЭм. Замечает кто надо. Вернее, кто не надо.

И вот, поутихшие было после моего дня рожденья, звонки в эту предновогоднюю пору начинают «звенеть» с новой силой.

Ага, значит, я бессовестно врала насчет своего выздоровления. Значит, приуменьшала степень тяжести травмы, скрывала, что дела у меня из рук вон плохо — так он, наверно, думает, когда сегодня, сейчас после очередной безуспешной попытки дозвона кидает сообщение:

ну как тебе там выздоравливается

Я как раз дома и на сообщение не отвечаю.

Когда еще в больнице он сказал, что любит ее, я поняла, что будет больно, жестко и мучительно. И разумеется, как обычно в моей жизни, сказала себе, как отрезала: «Я справлюсь».

Ту первую ночь дома, когда все разъехались после моего дня рожденья, я с полчаса поразглядывала лишенный права голоса телефон, понаблюдала, как он подобно просыпающемуся посреди ночи младенцу то и дело заходится его звонками. Затем, и вовсе его отключив, уложилась в кровать, где рыдала до икания — и до утра почти. Рыдала от боли в ноге, несчастной любви и одиночества. Рыдала ночь, так же и вторую, но затем изреванные ночи постепенно сошли на «нет».

Сейчас, когда Рик упорно решил вновь начать интересоваться моим здоровьем, мне от этого его участия становится так стремно, что я снова начинаю реветь.

Реву, захлебываясь плачем, и думаю: «Как мне тут выздоравливается, ага… Плевал он на меня. Плевал на мои чувства. Как тупо, безмозгло, бестолково как. Ему достаточно, что я жива-здорова, что у меня кости срослись… срастутся скоро… когда-нибудь… что никто меня не пиздит… по лицу… или каким там еще частям тела… что моей жизни, моему здоровью ничто не угрожает… Ему этого хватает… теперь он вновь может вернуться в нее, в свою зону комфорта… Его зона комфорта — это, да будь она трижды проклята, Нина. И ее он «наверно вроде любит, кажется», а меня — «ну, что там чувствуют».

В самом деле, что там чувствуют? Ой, зудит где-то, свербит и трахаться охота — вот это, видно, я.

«Ну и иди, ну и иди давай…» — в который раз решаю я сейчас, а его расспросы оставляю без ответа.

Сколько раз уже я его спроваживала — не сосчитать. Мысли о нем спроваживала — не сосчитать еще больше. Теперь, на очередном кругу спроваживаю и мысли о нем, и самое его, почувствовав или мне кажется, что почувствовав, что он меня не любит. Или любит, но не так. Или так, но мне так не надо.