В годы большой войны

«Вот скоро и все. Через несколько часов покину собственное «я». Я совершенно спокоен и прошу стойко принять это известие. Сейчас в мире происходят такие события, что одна угасшая человеческая жизнь не так уж много значит. О том, что было, что я делал, не хочу писать. Все, что я делал, делал по велению своего разума, сердца, по своему убеждению…

Такая смерть мне подходит. Я как-то всегда предчувствовал, что она будет именно такой… Я уверен, что время смягчит ваши страдания. Я только передовой боец в моих еще не всегда ясных стремлениях. Верьте вместе со мной в справедливое время, которое наступит.

Я думаю о последнем взгляде отца и буду помнить его до последней минуты. Думаю о слезах моей дорогой маленькой мамы, которая прольет их на Рождество…

Если бы вы были здесь со мной, вы бы увидели, как я с улыбкой гляжу в лицо смерти. Я уже давно ее преодолел. В Европе стало обычным поливать кровью духовные посевы. Может быть, мы были только чудаками в жизни, но перед лицом смерти имеем право высказывать какие-то свои личные иллюзии.

Ну, а теперь я жму всем вам руки и здесь роняю одну, единственную слезу, как знак и символ моей любви к вам. Ваш Харро».

До конца дней своих, — продолжал священник, — я не перестану поражаться величию духа людей, с которыми я провел последние часы их жизни в тюрьме Плетцензее. В то утро Харро Шульце-Бойзен написал стихи и спрятал их в камере перед тем, как его увезли на казнь. Он завещал их соседу по камере, который, уходя на казнь, передал их другому узнику. Последний узник, знавший о стихах Шульце-Бойзена, вернулся после войны в Берлин и среди развалин тюрьмы на Принц-Альбрехтштрассе нашел стихи — завещание Шульце-Бойзена.

Вот несколько строф из его предсмертных стихов:

Сирены вой в тумане
И стук дождя в стекло,
Все призрачно в Германии,
А время — истекло…
                     Да, жизнь была прекрасна…
                     За горло смерть берет,
                     Но смерти не подвластно,
                     Что нас влекло вперед.
Не убеждают правых
Топор, петля и кнут.
А вы, слепые судьи, —
Вы не всевышний суд!

Если мне не изменяет память, рядом с камерой Харро Шульце-Бойзена ждала своей участи Ильза Штёбе. Я хорошо ее помню. Это была красивая, умная молодая женщина, умевшая логически мыслить. К сожалению, ее предсмертное письмо не сохранилось полностью. Ильза Штёбе писала матери, которую, в наказание за дела дочери, послали в Равенсбрюк, в концентрационный лагерь. Там письмо затерялось, остался только обрывок, который дошел до нас. Письмо ее тоже датировано последним днем жизни — 22 декабря 1942 года.

«Моя дорогая мама! — писала Ильза. — Благодарю тебя, мамочка, за исполнение моих последних желаний. Не печалься, в таких случаях не место трауру… И не носи, пожалуйста, никакого черного платья!..»

Ганса Коппи я почти не помню, но он тоже был среди приговоренных к смерти. У меня осталось больше впечатлений о его жене Хильде, которую также приговорили к смерти. В тюрьме у нее родился ребенок, и ей разрешили его кормить, потом тоже казнили. Она умерла через полгода после смерти мужа.