В годы большой войны

Загудел зуммер автоматического замка, и калитка открылась. Адвокат прошел по каменной садовой дорожке, поднялся на крыльцо, где его встретила некрасивая белокурая девушка в синем кухонном фартучке, аккуратно причесанная, с сомкнутыми подкрашенными губами и настороженно смотрящими из запавших орбит глазами.

Она провела адвоката в гостиную, предложила кресло и сама выжидающе присела напротив.

— Меня интересует работа вашего отца, прокурора Манфреда Редера, — сказал Крум. — Может быть, через него мне удастся выполнить поручение моих клиентов. — Крум решил не раскрывать до конца цели своего визита.

— Но отец больше не работает прокурором… Благодарение богу, недавно его выпустили из тюрьмы, и теперь все это в прошлом.

— Значит, я мог бы с ним встретиться?

— Нет, отец отдыхает в Бад Зальцуфене, он столько пережил за эти тяжелые годы.

— Вероятно, он вам обязан своим освобождением… Я слышал, вы много сделали для отца. Помогите теперь и мне.

Девушка впервые улыбнулась, ей польстили слова адвоката Крума.

— Но чего это стоило! — воскликнула она. — Сколько пришлось пережить, разделяя послевоенную судьбу беженцев. Несчастье нации назвали возмездием. Фергельтунг![3] — как ненавистно мне это слово. Разве я виновата, что отец был обвинителем на процессе? И он тоже не виноват! Если бы не отец — обвинителем стал бы кто-нибудь другой…

— Вы затрагиваете очень сложный вопрос о степени ответственности людей, причастных к трагическим событиям, — осторожно возразил Крум. — Процесс тоже называли возмездием, там погибли люди, которых обвинял ваш отец…

Девушка насторожилась. Она была уверена в своей правоте. Подумала — не собирается ли этот незнакомец снова обвинять ее отца?!

— Ну и что же? — сказала она. — Одна несправедливость не должна вызывать другую… Для меня отец — прежде всего человек, которого я люблю. Я обязана была сделать все, чтобы избавить его от несправедливой участи. Разве это не так? После войны я искала отца всюду, до тех пор, пока не нашла его за колючей проволокой в лагере военнопленных. Какая разница, кто сидел там прежде — антифашисты или русские пленные. Теперь там сидят те, кого называют нацистами. Жестокость остается жестокостью. Пленных окружала атмосфера ненависти, чуждой мне и непонятной. На четырех углах лагеря стояли вышки с пулеметами, а между рядами колючей проволоки расхаживали американские часовые, может быть английские или русские — не все ли равно. Они следили за тем, чтобы руки немецких женщин не могли протянуться через проволоку к рукам найденных ими мужей, чтобы руки детей не коснулись отцов. Среди детей находилась и я — мне не было и семнадцати лет. Повидаться с отцом мне не разрешили. Это было так жестоко! Разве я в чем-нибудь была виновата? Сколько лет я видела своего отца только во сне, да и еще вот здесь, — продолжала она, указав на развешанные по стенам гостиной фотографии.

На снимках Манфред Редер был запечатлен то в долгополой судейской мантии, то в полной военной форме с Железным крестом и какими-то орденами. За судейским столом он возвышался словно на троне, в своем высоком и резном кресле. Рядом висел снимок, сделанный на улице у гранитной трибуны: Редер стоял с вытянутой вперед рукой среди таких же, как он, неистово орущих людей, вскинувших руки в нацистском приветствии. А вот фотография, где Редер произносит речь в суде, — видна скамья подсудимых, жандармы, судьи… У прокурора опять такое же неистово-ожесточенное лицо, как на снимке у гранитной трибуны.

Адвокат Крум не искал слов для возражений разволновавшейся дочери прокурора. К чему это делать? От нее сейчас многое зависит — она может помочь или отказать. Крум молча выслушал ее тирады.

— Потом я снова потеряла отца, — продолжала она. — Только через год узнала, что его перевели в Нюрнберг. Мы каждый день слушали, читали репортажи с процесса о фантастических преступлениях нацистов.

Я обивала пороги кабинетов, каких-то приемных — у кого я только не была! — дошла до профессора Кемпнера. Мне сказали — Кемпнер немец, работает обвинителем в международном суде, он поможет. При Гитлере Кемпнер уехал в Америку, принял американское подданство, а после войны вернулся назад. Но все равно — немец. Я так рассчитывала на него… Вы знаете, что он ответил, когда я попросила разрешить мне свидание с отцом? Сначала спросил: не нацистка ли я сама — и упрекнул, почему в свое время не повлияла на своего отца. Я сказала: «Господин профессор, тогда мне было четырнадцать лет, я состояла в нацистской организации немецких девушек и не знала, что такое «Ди роте капелле».

Профессор Кемпнер разговаривал со мной в приемной следственной тюрьмы на Лертерештрассе, двенадцать. Если вы знаете Нюрнберг, это ближе к Фюрту. В тюрьму я пришла с цветами, думала, что мне разрешат увидеть отца. Букет выпал из рук, когда Кемпнер отказал мне в свидании… Я вышла в слезах, была в отчаянии, остановилась на тюремном крыльце, не зная, куда идти. Я все еще не знала, что такое «Ди роте капелле», за что страдает отец. С тех пор стала собирать газетные вырезки, журнальные статьи, фотографии.