В гору

Пока жена говорила, Юрис смотрел на нее, не понимая, прежняя ли это, полная сил Ольга, о которой он недавно вспоминал, или же другая — старая, чужая женщина. Когда он заговорил, его голос звучал спокойно и холодно, как слабый удар косы о камень.

— Ольга, — сказал он, — я был в двух тысячах километров отсюда и всегда видел тебя так близко, что казалось, стоит только руку протянуть, и мы будем вместе. Но сейчас я тебя не вижу. Каждое твое слово — это кирпич, положенный в стену, вырастающую между нами. Разве стоило воевать ради того, чтобы каждый мог залезть в свое гнездышко, как ты говоришь, а обо всем другом сказать: не мой конь, не мой воз. И, чтобы ты больше не пыталась меня уговаривать, скажу тебе то, что забыл сказать вчера, хотя это самое важное, что тебе следует знать обо мне. Я член партии.

— Какой партии? — наивно спросила Ольга.

— Есть только одна партия, членом которой я могу быть. Это — коммунистическая партия.

— Коммунистическая? Значит, ты коммунист? — не могла скрыть смятения Ольга.

— Да, я большевик. И поэтому меня не пугает «грызня с людьми», как ты говоришь, и «другие власти», как ты тоже говоришь.

— Я ведь только так, Юрис, ты ведь лучше знаешь, как поступить. Иди, я одна управлюсь, пока не вернутся дети, — покорно пробормотала Ольга и собралась на кухню.

— Оля, — позвал ее Озол. — Ну, пойди, посмотри, разве я такое чудовище, как обо мне писала «Тевия».

— О тебе? Разве о тебе писали? Нет ни слова не было, мы как раз искали, не будет ли чего-нибудь.

— Было, было, Оля, ты не заметила! — глаза Озола заблестели от сдерживаемого смеха. — Разве ты не читала, как я в первый год Советской власти вырывал у людей ногти, рвал волосы, ломал кости? И буду делать то же самое, когда вернусь сюда.

— Но ведь это не о тебе писали… — недоумевала Ольга:

— Как же нет! Ведь это писали о большевиках. — Юрис рассмеялся.

— Ты шутишь, а я думала серьезно, Юрис, — оглянувшись, она с мольбой посмотрела на мужа. Он заметил, что глаза жены словно смотрят вовнутрь и слепы к окружающему. — Ты не слишком обижайся, если я порою скажу что-нибудь глупое. У меня в голове все мысли перемешались, как листья, которые кружит ветер. Что бы я ни делала, с кем бы ни говорила, всегда вижу перед глазами детей.

— Да, я уже заметил, что ты ходишь как заколдованная, — Юрис взял жену за подбородок и посмотрел ей в лицо. — Но скажи, — неуверенно продолжал он, — кто разбудит тебя?

— Если бы Карлен вернулся… — на глазах Ольги опять выступили слезы, и, вырвавшись из рук Юриса, она убежала на кухню.

3 ВОЛОСТИ НУЖЕН ХОЗЯИН

Озол минуту задержался во дворе, словно ожидая, что Ольга вернется и несколькими словами рассеет отчужденность и взгляд ее снова засветится, станет сердечным и открытым, как прежде.

Но Ольга не шла. Он слышал, как она у кухни говорила собаке:

— Ишь ты, какой привередливый, такой хорошей каши не хочет! Бог знает, есть ли у Карлена и Мирдзини такая…

Юрис вышел за ворота. Он словно бежал от самого себя, от ревности к детям.

— Глупец! — выругал он себя. — Ведь не приехал же ты сюда только для того, чтобы держаться за женин подол.

Опустив голову, он шагал по обочине дороги, поросшей травой; недавно здесь прошел Пакалн, оставив за собою на росистой траве широкий след… Вот каков этот Пакалн, ни за какую должность не берется. Ольга говорит, что все порядочные люди здесь такие. Кто же еще остался? Петер Думинь — с ним и говорить не стоит, он всегда, как крот, от рассвета до вечерних сумерек рылся, в своей земле, которой ему все было мало. Вспахивая свое поле, он оставлял межу шириною с обушок косы, а соседям, чтобы не ошибиться в границе, приходилось не запахивать у себя целую борозду. Каждую весну повторялась та же история. Всюду, где поля Думиня граничили с землей соседей, межевые бугорки находились далеко на земле Думиня, а его межи врезались в чужие поля. Над жадностью Петера смеялась вся волость, шутили, что даже могилу для него придется рыть шире и длиннее, чем другим, иначе он в гробу перевернется. Его граничившая со скаредностью бережливость была предметом разговоров на всех толоках и празднествах. Рассказывали, что он соскакивал с телеги, завидев на дороге ржавый гвоздь или обрывок полусгнившей веревки. Пить цельное молоко — это было для него самой большой расточительностью. Жене своей даже после родов он выдавал только по одному стакану; все остальное он возил на маслодельный завод. Нет, с Петером Думинем и говорить не стоит.