В гору

— Да вы посмотрите на эти крестьянские дома, — солдат очертил рукой широкую дугу. — Отбежали друг от друга так далеко, что в рог трубя не скличешь. Кругом заборы, злые собаки, не подходи, мол, сосед ко мне близко. Люди тоже какие-то мрачные, не соберутся вместе, не попоют, не потанцуют. Если захотят посмотреть кино или побывать в театре, — ходят за десять-пятнадцать километров. Сидит каждый в своем доме, как улитка в раковине. У нас все же веселей — работаем вместе, поем, о серьезных вещах толкуем. Тут же вам библиотека, клуб, всякая самодеятельность.

— Зато у нас развита любовь к природе. Каждый старается свою усадьбу по возможности разукрасить садами, цветами, — защищалась Эльза.

— Любовь к природе — это хорошо, но общение с людьми все же больше нужно, — вмешался в разговор офицер. — Цветок или дерево не поймут тебя, а с человеком можно поговорить о всех радостях и невзгодах.

Немного подумав, Эльза сказала:

— Мне кажется, что у каждого народа есть своя особенность. Латыши по своей природе более замкнуты. Зачастую они пытаются скрыть свое горе от соседа улыбкой. Приветливость и внимание они больше проявляют на деле, чем на словах. О характере в настоящий момент трудно судить. Здесь только что прошла война. Почти каждый потерял кого-нибудь из близких. Дома опустошены. Кроме того, людей в течение трех лет запугивали разными ужасами о большевиках. За эти годы они так запуганы, что даже собственному брату не верят.

— Так бывает, когда у человека нет твердых взглядов на жизнь, — сказал офицер. — В круговороте событий он не видит главного. Бояться большевиков может только их убежденный враг или человек, который не слышал о наших целях и не понимает их.

— Трудно очистить голову людей от мусора, которым их начиняли в течение десятилетий, — заметила Эльза, вспомнив свои школьные годы. — Школа, литература, церковь всячески старались притупить сознание, чтобы человек не научился думать.

— Вы советский или партийный работник? — спросил кто-то.

— Комсомольский, — ответила Эльза.

— Тогда вам будет легче работать, — улыбнулся офицер. — В мозги молодежи этот мусор не так въелся.

— Людей старшего поколения тоже нельзя мерить всех на один аршин, — энергично ответила Эльза, вспомнив рассказ Озола о жителях волости. — В партизанах ведь были люди самых разных возрастов. А те, которые не боролись открыто, по большей части вели себя так, что народу за них не стыдно. А работу с молодежью я себе представляю вовсе не такой легкой. Старшее поколение еще может сравнивать с прошлым, а молодежь — нет.

— А времена ульмановского фашизма? — спросил офицер.

— Для несозревших умов именно оно и было самым вредным, — улыбнулась Эльза. — Коммунисты были загнаны в глубокое подполье, встречи с ними были случайными и рискованными. Латышская так называемая классическая литература настраивала молодого гражданина на замкнутость и молчание, современная же все больше воспевала прелести деревенской жизни в кулацкой усадьбе.

— Ну, а такие факты, как безработица и тому подобное? — перебили Эльзу вопросом.

— В данном случае людей убеждали, что это лишь индивидуальное несчастье того или иного человека, — сказала Эльза, подумав. — Ведь проповедовали же, что при наличии предприимчивости и толковой головы, каждый пастушонок может стать миллионером. Трудности испытывали десятки тысяч, но лишь сотни разбирались в настоящих причинах. Правда не доходила до всех. Ей просто затыкали рот.

— Скажите, а как вы узнали правду? — спросил кто-то. — Вы тоже работали в подполье?

— Нет, — ответила Эльза и покраснела. — Правду я узнала в вашей стране.

— Вы в эти годы были там? — заговорил усатый сосед. — А теперь, стало быть, вернулись домой. Семья-то в целости?

Эльза снова покраснела. Как признаться, что муж, молодой, здоровый человек, служил оккупантам? В это мгновение она почувствовала, как сильно ненавидит Артура, презрения одного было мало. Трус и тряпка — и ему она посвятила свои лучшие чувства, первую любовь!

— У меня здесь нет семьи, — холодно ответила она. — Когда-то был муж. Но он остался жить с немцами. В эти годы, когда приходилось видеть так много страданий, так много убитых и искалеченных людей, я часто думала: смогла бы я подать руку кому-нибудь из оккупантов? Мне казалось — нет, казалось, что моя жизнь будет слишком короткой, чтобы все это забыть. И когда я, приехав сюда, узнала, что мой муж сидел за одним столом с оккупантами и шуцманами, пил вместе с ними, то почувствовала, что не смогу подать ему руки даже как обыкновенному знакомому.

— Вы очень горячая, — сказал сидевший напротив офицер. — Мне нравятся такие люди! Не люблю вялых, заржавелых, равнодушных. Любить так любить, а если презирать, то так, чтобы врагу от одного взгляда твоего страшно становилось.