В гору

— Не знаю, как высшие власти смотрят, — начал Лауск, — я читал инструкцию. Там сказано, что семьям немецких прислужников больше восьми гектаров не полагается.

— А я был в уезде, — махнул Калинка рукой, — мой родственник говорит, пусть местные власти сами решают, им виднее. Теперь трудно разобраться, кто служил немцам, кто — нет. К примеру, возьмем Лудиса Стендера и Вилюма Саркалиса — оба они служили немцам. Хорошо, Стендериене уехала. Госпожа Саркалис осталась. У, Стендеров усадьба записана на имя сына, так что старуха могла бы затребовать себе землю и мы присудили бы ей десять гектаров, А у Саркалисов все переведено на имя старухи. Известно, что если сын, как Вилюм, женат, то его семьей считается жена и дети, а не мать — это уже отдельная семья. Может быть, я своего родственника не так понял, высказывайтесь вы, — добавил он в заключение.

— Н-да, — протянул Ян Приеде. — И не знаю, как было бы лучше.

Лауску тоже трудно было разобраться. С одной стороны, казалось, что Калинка неправ, с другой — людей пока мало, а земли достаточно, пусть она числится на имя Саркалиене.

— Ну, как думает председатель? — нетерпеливо спросил Калинка. — Если уж говорить о немецких пособниках, то надо решить, считать ли врагами и тех, кто призван в легион. Например, у Балдиниете два сына в немецкой армии, у Лидумиете — один. Да и у самого Озола надо спросить, где его сын?

— Н-да, — снова протянул Ян Приеде. — Этих врагами считать как будто нельзя.

— Ну, вот! — живо подхватил Калинка. — В том-то и дело, я тоже говорю. Я думаю, что в уезде все это еще раз пересмотрят. Если что не так, пусть не утверждают. Зачем же именно нам вызывать недовольство. Что ты скажешь, если времена переменятся? Всегда лучше по-хорошему все сделать.

— Я все же думаю, — возразил Лауск, — что теперь времена уже больше не изменятся. Немцы прогнаны так далеко, что им больше не вернуться.

— Немцев-то отогнали, — протянул Калинка, — а в Курземе еще стоят наши легионеры. Говорят, добром они не сдадутся. Как же в девятнадцатом году зеленые всех Прогнали?

— Ну, тогда было совсем иначе, — не согласился Лауск. — Тогда дело было не в зеленых — на русскую землю напали со всех сторон государства посильней.

— А разве теперь будет по-другому? — не уступал Калинка. — Мне один офицер говорил, — он таинственно наклонился к Лауску, — что, мол, так скоро они домой не попадут. Как только с немцами справятся, начнется война с американцами и англичанами. Это как бог свят. И тогда им уж не устоять, тогда конец. В своей стране начнутся беспорядки.

— Не знаю, откуда вы таких офицеров берете, — рассердился Лауск. — Я разговаривал со многими — русский язык я знаю с первой войны, — и все в один голос отвечают: эта война — урок всему миру — не зариться на нашу землю.

— Я ведь ничего от себя не говорю, — оправдывался Калинка, — только то, что другие толкуют. А о земле главное слово за председателем. Ну, решай, Приеде, сколько оставить твоему бывшему хозяину, сколько Саркалиене, сколько Августу Мигле. Если ты скажешь восемь гектаров — я напишу восемь. Если скажешь два — пусть будет два. Если всю отобрать — давай всю. Вы думаете, что мне жаль этих кулаков? Я теперь сам безземельный, такой же, как вы оба. У тебя, Лауск, есть земля хотя на бумаге, а у меня нигде нет. Ну, решай и говори! — он уставился Яну Приеде в лицо и взялся за ручку.

— Что же я, — отмахнулся Ян. — У тебя родня в уезде. Ты сам лучше знаешь.

— Нет, скажи ты, — не унимался Калинка, — пусть будет по закону. Слово председателя решит спор.

Ян Приеде ответил не сразу. Он вспомнил, что в уезде, куда его вызывали вместе с другими председателями волостных исполкомов, сказали, что семьям немецких прихвостней надо оставить по восемь гектаров, — но пойди разберись тут, кого считать врагом, кого — его семьей. Саркалис был шуцманом, это ясно, а усадьба у, него на имя матери. Как поступить в таких случаях, этого никто толком не сказал. А он не догадался спросить. Может, все-таки лучше оставить Саркалиене побольше земли, не обижать же старого человека. И так у нее от ста гектаров останется только тридцать.

Калинка снова обмакнул высохшее перо в чернила и нетерпеливо посмотрел на Яна.

— Пусть будет всем по тридцать, — махнул рукой Приеде.

— А ты, Ян, не хочешь брать землю? — спросил Лауск у председателя. — Сколько лет ты поля Думиня вдоль и поперек топтал. Там каждый вершок твоим потом удобрен.

— Куда мне, — равнодушно ответил Ян, — что я стану с нею делать один?

Лауск подождал, пока уйдет Калинка. Ему уже давно хотелось поговорить с Яном Приеде. В былые годы в, эту пору всюду молотили, дым коромыслом стоял, а нынче осенью только одна молотилка гудит в дальнем конце волости.

Вырезая в Черном бору прутья для метлы, он наткнулся на большую молотилку с локомобилем, принадлежавшую Саркалисам и спрятанную Вилюмом перед отъездом. Локомобиль Августа Миглы тоже стоял в бездействии, у него немцы будто бы сломали что-то. Но разве нельзя починить? Правда, у кузнеца инструменты растащили, да ведь можно было бы по домам их собрать.