В гостях у эмира Бухарского

Зная, что по осмотрѣ гробницы придется сдѣлать приношеніе «въ пользу святаго», я еще въ Бухарѣ отложилъ въ особый мѣшечекъ пятьдесятъ новенькихъ четвертаковъ, изъ числа отпущенныхъ мнѣ при отъѣздѣ изъ ташкентскаго казначейства. Теперь я положилъ этотъ мѣшечекъ предъ старшимъ шейхомъ, занимавшимъ первое, ближайшее ко гробницѣ мѣсто. Онъ неторопливо развязалъ его и принялся пересчитывать монеты. Остальные внимательно слѣдили за нимъ глазами, словно опасаясь, какъ бы онъ не скралъ чего либо въ свою пользу. Пересчиталъ шейхъ деньги и вдругъ не совсѣмъ-то довольнымъ тономъ обращается къ нашему эсаулъ-баши съ какими-то объясненіями, словно тутъ недоразумѣніе какое вышло и онѣ заявляетъ претензію на что-то. Спрашиваю у эсаулъ-баши черезъ переводчика въ чемъ дѣло.

— Да вотъ шейхъ заявляетъ, что надо еще шесть монетъ добавить.

— Почему это «надо»?

— А для того, чтобы выходило число семь.

— Ровно ничего не понимаю. Какое число семь? И почему именно семь?

— Потому что число семь угодное святому Богуеддину.

— Опять-таки ничего не понимаю. Что значитъ «угодное святому»?

— Это значитъ, что Богуеддинъ любитъ число семь.

— Любитъ?.. Гм!.. Почему же это онъ его «любитъ»?

— А потойу что оно всегда имѣло большое значеніе въ его жизни.

— То есть?

— То есть, онъ родился въ седьмомъ вѣкѣ Геджры, въ седьмомъ мѣсяцѣ года, въ седьмой день недѣли, въ семь часовъ дня; на седьмомъ году жизни изучилъ уже весь Коранъ, семь лѣтъ поучалъ какъ духовный наставникъ и семнадцати лѣтъ отъ роду скончался, оставивъ по себѣ семь главныхъ учениковъ, которые и погребены тутъ, съ нийъ рядомъ, въ семи могилахъ.

— Прекрасно. Но все-таки почему я долженъ добавить еще шесть монетъ? Такса есть у нихъ на это какая нибудь, что ли?

— Нѣтъ, таксы не имѣется, каждый жертвуетъ по возможности, но такъ, чтобы въ эту жертву непремѣнно входило число семь, то есть надо положить либо единожды семь монетъ, либо дважды — семь, либо трижды — семь, словомъ, чтобы все по семи выходило.

— Да тутъ, говорю, у меня не дважды и не трижды, а всѣ семью-семь выходятъ, да еще съ излишкомъ.

— Вотъ, вотъ оно и есть! — обрадовался эсаулъ-баши, видя, что я какъ будто начинаю нѣчто понимать. — Оно и есть, тюря! Въ этомъ-то излишкѣ и все дѣло. Еслибы тюря положилъ ровно семью-семь, то есть сорокъ девять монетъ, все было бы какъ слѣдуетъ; но тюря далъ пятьдесятъ, — одною монетой больше, — стало быть по ихнему выходитъ, что надо добавить еще шесть.

Эта наивная наглость показалась мнѣ довольно забавною, такъ что я не могъ не засмѣяться.

— Скажите ему, порѣшилъ я, — что если его стѣсняетъ лишняя монета, пусть отдастъ ее въ пользу бѣдныхъ.

— О, тюря! Я ужъ и то говорю ему, чтобъ онъ прочистилъ мозги свои, такъ какъ языкъ его болтаетъ вздоръ, а онъ все свое… Ну, да не стоитъ обращать на нихъ вниманія, они всѣ вообще большіе наглецы и къ тому же очень жадны.

Затѣмъ эсаулъ-баши перевелъ шейху мое предложеніе пожертвовать излишекъ въ пользу бѣдныхъ и уже протянулъ было руку чтобъ изъять изъ кучки лишній четвертакъ, какъ вдругъ шейхъ, испуганный возможностью такого исхода, забормотавъ что-то, отрицательно замоталъ головой и поспѣшилъ загородить и прикрыть деньги обѣими пятернями, — точно насѣдка, защищающая свои яйца.

— Ну, пріятель, сотри пыль жадности съ зеркала твоего сердца! — махнувъ рукой, порѣшилъ со смѣхомъ эсаулъ-баши. — Будетъ съ тебя и того что дали. Будь благополученъ.

Я повернулся уже чтобъ идти, какъ вдругъ гляжу — наши конвойные казаки раскошелились и тоже пресеріозно кладутъ свои грошики къ изголовью гробницы.

— Вы что это, братцы?

— А мы тоже, ваше высокоблагородіе, жертвовать, значитъ, желаемъ; пущай и отъ насъ будетъ ихнему святому. Вѣдь онъ у нихъ Богъ-то единъ выходитъ, такъ вотъ за это за самое…

И ничто же сумняся, отъ чистаго сердца казаки положили каждый по серебряной тенгѣ, — нужды нѣтъ что святой бусурманскій.

Покинувъ мѣстечко Бугуеддннъ, мы съѣхались съ остальными членами посольства уже за четыре таша (32 версты) отъ Бухары, въ кишлакѣ Куюкъ-Мазаръ, гдѣ былъ приготовленъ намъ завтракъ.