В гостях у турок

— Русьица црква… сказалъ опять возница.

— Какъ: русская? воскликнулъ Николай Ивановичъ. — Глаша! Русская церковь. Зайдемъ посмотрть?

Но Глафира Семеновна ничего не отвтила. Ей не нравилось, что мужъ по прежнему продолжаетъ переводить сербскія слова.

На пути была башня «Небойся». Возница и на нее указалъ, назвавъ ее.

— Такъ она и называется — Не бойся? спросилъ Николай Ивановичъ.

— Есте, господине.

— Отчего такъ называется? Почему? Зачмъ?

Возница понялъ вопросы и сталъ объяснять по-сербски, но супруги ничего не поняли. Глафира. Семеновна тотчасъ-же уязвила мужа и спросила:

— Профессоръ сербскаго языка, все понялъ?

— Нтъ. Но вольно-жъ ему такъ тараторить, словно орхи на тарелку сыплетъ. Все-таки, я теб скажу, онъ хорошій чичероне.

Достигнувъ верхней крпости, начали спускаться внизъ къ Дунаю.

— Ну, теперь пусть свезетъ въ мняльную лавку, — сказала Глафира Семеновна мужу. — Вдь у тебя сербскихъ денегъ нтъ. Надо размнять да пообдать гд-нибудь въ ресторан.

— Братушка! Въ мняльную лавку! — крикнулъ Николай Ивановичъ возниц. — Понялъ?

Тотъ молчалъ.

— Къ мнял, гд деньги мняютъ. Деньги… Неужели не понимаешь? Русски деньги — сербски деньги.

Въ поясненіе своихъ словъ Николай Ивановичъ вытащилъ трехрублевую бумажку и показалъ возниц.

— Вексельбуде… пояснила Глафира Семеновна по-нмецки.

— А Пара… Новце… (т. е. деньги). Сарафъ… (т. е. мняла). Добре, добре, господине, — догадался возница и погналъ лошадей.

Возвращались ужъ черезъ базаръ. Около лавченокъ и ларьковъ висли ободранныя туши барановъ, бродили куры, гуси, утки. По мр надобности ихъ ловили и тутъ-же рзали для покупателя. На базар все-таки былъ народъ, но простой народъ, а интеллигентной, чистой публики, за исключеніемъ двухъ священниковъ, и здсь супруги никого не видали. Къ экипажу ихъ подскочила усатая фигура въ опанкахъ и въ бараньей шапк и стала предлагать купить у нея пестрый сербскій коверъ. Подскочила и вторая шапка съ ковромъ, за ней третья.

— Не надо, не надо! — отмахивался отъ нихъ Николай Ивановичъ.

Глафира Семеновна смотрла на народъ на базар и дивилась:

— Но гд-же чистая-то публика! Вдь сидитъ-же она гд-нибудь! Я только двухъ дамъ и видла на улиц.

Наконецъ, возница, остановился около лавки съ вывской: «Сарафъ». Тутъ-же была и вторая вывска, гласившая: «Дуванъ» (т. е. «табакъ»). На окн лавки лежали австрійскіе кредитные билеты и между ними русская десятирублевка, а также коробки съ табакомъ, папиросами, мундштуки, нсколько карманныхъ часовъ, дв-три часовыя цпочки и блюдечко съ сербскими серебряными динаріями.

— Сафаръ, сафаръ! — твердилъ Николай Ивановичъ, выходя изъ экипажа. — Сафаръ. Вотъ какъ мняла-то по-сербски. Надо запомнить.

Вышла и Глафира Семеновна. Они вошли въ лавочку. Запахло чеснокомъ. За прилавкомъ сидлъ среднихъ лтъ, черный какъ жукъ бородатый человкъ въ сромъ пиджак и неимоврно грязныхъ рукавчикахъ сорочки и, держа въ глазу лупу, ковырялъ инструментомъ въ открытыхъ часахъ.

— Молимъ васъ мнять русски деньги, — началъ Николай Ивановичъ ломать русскій языкъ, обращаясь къ ковырявшему часы человку.

— Размнять русскія деньги? Сколько угодно. Люблю русскія деньги, — отвчалъ съ замтнымъ еврейскимъ акцентомъ чернобородый человкъ, вынимая изъ глаза лупу и поднимаясь со стула. — У васъ что: сторублеваго бумажка?

— Вы говорите по русски? Ахъ, какъ это пріятно! воскликнула Глафира Семеновна. — А то здсь такъ трудно, такъ трудно съ русскимъ языкомъ.

— Я говорю, мадамъ, по-русски, по-сербски, по-нмецки, по-болгарски, по-итальянски, по-турецки, по-французски, по-венгерски… поклонился мняла. — Даже и по-армянски…

— Ну, намъ и одного русскаго довольно, перебилъ его Николай Ивановичъ.

— Нтъ, въ самомъ дл, я на какова угодно языка могу… Я жилъ въ Одесса, жилъ въ Константинополь… Ривка! крикнулъ мняла въ комнату за лавкой, откуда слышался стукъ швейной машины. — Ривке! Давай сюда два стулъ! Хорошіе русскіе господа пріхали! Такъ вамъ размнять сторублеваго бумажку на сербская бумажки? Сегодня курсъ плохъ. Сегодня мы мало даемъ. Не въ счастливый день вы пріхали. А вотъ позвольте вамъ представить моя жена. По русскому: Софья Абрамовна, указалъ онъ на вышедшую изъ другой комнаты молодую, красивую, но съ грязной шеей женщину въ ситцевомъ помятомъ плать и съ искусственной розой въ роскошныхъ черныхъ волосахъ. — Вотъ, Ривке, наши русскаго соотечественники изъ Одесса.

— Нтъ, мы изъ Петербурга, сказала Глафира Семеновна.

— Изъ Петербурга? О, еще того лучше!

Ривка поклонилась Какъ институтка, сдлавъ книксенъ, и стала просить приссть постителей на стулья.

— Стало быть вы русскій подданный, что называете насъ своими соотечественниками? спросилъ Николай Ивановичъ, садясь и доставая изъ кармана бумажникъ.

— О, я былъ русскова подданный, но я ухалъ въ Стамбулъ, потомъ ухалъ въ Каиръ, потомъ ухалъ въ Вна… Я и самъ теперь не знаю, какой я подданный, отвчалъ мняла, улыбаясь. — Въ самомъ дл, не знаю, какой я подданный. Жена моя изъ Румынія, изъ Букарестъ, но говоритъ по-русски. Ривке! Говори, душе моя, по русскому.

— Теперь въ Петербург очень холодно? задала вопросъ Ривка.