В гвардейской семье

Госпиталь вывезли на сутки раньше: ночью был подан эшелон, быстро погрузили раненых, больных, подвезли имущество и — в путь.

Семь суток стучали колеса. Наконец остановка.

— Что за станция? — спрашиваю идущего вдоль состава осмотрщика вагонов с длинным молоточком в

руке.

— Оренбург, милый! Оренбург! — отвечает он. Далековато забросило меня, думаю. Когда же теперь

попаду на фронт?!

Ко всему, то ли по чьей-то ошибке, то ли по недоразумению попал я... в инфекционную палату — в

истории болезни четко значится: «брюшной тиф». Это — два месяца карантина. А тут еще сводки

Совинформбюро одна тяжелее другой: занят фашистами мой родной Изюм, захвачен Ворошиловград.

Лишь в конце января выписали меня наконец из госпиталя и выдали на руки документы. Спешу в

горвоенкомат.

Дежурный берет документы и скрывается за высокой дверью. Минут через десять получаю документы и

направление на пересыльный пункт.

Два дня на пересыльном пункте показались мне вечностью. Стоял часовым у входа, дневалил, ходил на

земляные работы...

«Что-то не то! Не туда меня направили», — закралось сомнение. Снова иду в военкомат. Там поделился

своими сомнениями с дежурным — молоденьким лейтенантом, рассказал, что я летчик, что мне надо

разыскать свою военную школу. Он участливо выслушал и посоветовал:

— Надо взять документы у начальника пересыльного пункта, а потом я зайду с вами к начальнику второй

части военкомата.

Возвращаюсь с документами. Дежурный встретил меня как старого знакомого:

— Теперь — к начальству!..

Лейтенант зашел в кабинет начальника второй части, а мне велел подождать. Через минуту вернулся, подмигнул:

— Заходите!

За столом, склонившись над бумагами, сидит военный [181] со «шпалой» в петлицах. Блестит наголо

бритая голова. Поскрипывает перо.

Не поднимая головы, произносит:

— Слушаю вас...

Представляюсь и излагаю просьбу.

— Товарищ капитан, я ведь летчик! Так почему меня в пехоту посылают? Мне летать надо...

— Есть приказ направлять в соответствующие части танкистов и артиллеристов, а об авиаторах там

ничего не сказано, — бесстрастно говорит он, продолжая при этом читать какую-то бумагу.

Я оцепенел: вот тебе и на! Неужели опять на пересыльный?!.

— Как же быть?

— Ничем не могу помочь! — хмурит рыжие брови капитан.

Я растерянно смотрю на него, топчусь на месте, не зная, что делать дальше — уходить или продолжать

«переговоры», А капитан словно забыл о моем существовании — что-то снова пишет, перебирает бумаги.

Вдруг распахнулась дверь — и в кабинет, продолжая с кем-то вести разговор, вошел порывистый, быстроглазый капитан. Поздоровался со мной, поинтересовался:

— Что тут у вас? — и окинул меня с ног до головы испытующим взглядом.

Я коротко рассказал. Он внимательно выслушал и, повернувшись к сидевшему за столом, предложил:

— Надо направить его в наше авиационное училище. — И тут же, как о чем-то уже решенном, спросил:

— А в каком вы желаете продолжать службу — в первом или втором?

Я сразу же сообразил, что речь идет о двух училищах летчиков, находящихся здесь же, в Чкалове.

— В любом! — радостно воскликнул я. — Летал на бомбардировщиках СБ{8}...

Капитан задумался на секунду, подошел к столу.

— Мы вот что сделаем: выпишем направление в штаб Южноуральского военного округа, там уладят.

Вскоре я уже стоял перед начальником отдела кадров округа. От него узнал, что Ворошиловградская

школа военных летчиков находится на Урале. Туда меня и решено направить. [182]

...Мчался на вокзал, не чувствуя холода, не обращая внимания на густо сыпавший снег, спешил скорее

сесть в первый попавшийся поезд, идущий на Урал.

За билетом не пошел — длинный хвост у касс убедил меня, что нет никакого смысла терять время. И я

отважился: незаметно пробрался в пассажирский вагон и поехал... «зайцем». В пути достал из вещмешка

горбушку черного хлеба и, убаюканный мерным покачиванием вагона, разморенный теплом и вконец

усталый, уснул крепким сном.

И только на следующий день, когда я уже был в Уральске, в родном училище, вдруг вспомнил, что вчера, 28 января, мне исполнилось восемнадцать лет!

— Вот, кажется, и все, — заключил я свой рассказ. — Остальное происходило при тебе. Вопросы будут?

— Вопросов нет, — в тон мне ответила Катя и крепко-крепко прижалась к моему плечу.

Глава одиннадцатая

1.

И снова перебазирование. Дело хлопотное, но приятное. Уже хотя бы от одного сознания, что это — еще

один шаг вперед.

Так было всегда. Но сегодня я реагирую на подобный приказ совсем по-иному.

...Накануне вечером разыскала меня Катюша. На ней лица нет — встревоженная, удрученная.

— Что случилось, «Огонек»?

— Меня... переводят! — голос дрожит от волнения, в глазах слезы.

— Куда? Зачем? — встрепенулся я.

— В дивизию. Там при клубе создается эстрадный оркестр. Вот кто-то и подсказал начальству, чтобы

меня взяли солисткой...

— А ты откажись. Не хочу, мол, петь — и всё.

— Пыталась. Командир полка вызвал — приказ командира дивизии, говорит, есть. Отменить не имею

права. Ох, лучше бы с тем «Огоньком» и не выступала! Вся беда из-за него!..

Катя часто выступала перед авиаторами, пела полюбившиеся [183] всем песни. Голос у нее был