В январе на рассвете

Кириллов, который несколько раз выглянул из бака, чтобы проверить Чижова, тоже подсел к костру.

— Вы все-таки, парни, присматривайте за ним.

— А что такое? — удивился подрывник, глянув на командира.

— Что, что? Мало ли что. Он у нас без году неделя, не проверенный в деле до конца, черт его знает где был до этого.

— Тогда бы лучше совсем его не брать с собой.

— Сам знаю, что лучше. И не взял бы, если бы не нужда. Он из этих мест, скрывался тут поблизости, говорит.

— Н-да, — почесал за ухом Смирнов. — Вот еще незадача. Не было печали… — Он еще что-то пробормотал себе под нос и стал развязывать узелок. — Харчей-то, мужики, почти ничего, кот наплакал. Ну да нет так нет, пожуем что есть, хоть червячка заморим…

Они сжевали по ломтю мерзлого хлеба, размоченного в кипятке, и начали устраиваться возле костерка. Смирнов вздохнул:

— Затащить бы сюда «сидора», что ли, все мягче спать.

— Ты что, Иваныч, взорвать нас захотел? — попытался пошутить Никифоров. — Дробь и то, говорят, раз в году взрывается без присмотра. А у тебя же там тол. Пять кило, говоришь?

Смирнов хохотнул:

— Эка беда: ба-бах! — и взлетим на воздух, поминай как звали. Упаси господи.

— И зачем ты эту взрывчатку тащишь, корячишься? — недоумевал Никифоров. — Не на железку же идем.

— А что же, фрицам так задарма оставлять? Нет, брат. Еще сгодится. Тол есть тол, с ним как-то надежнее, привык. С ним я кум королю, а без него словно сирота.

— Рука-то как, лучше? — спросил его Кириллов.

— Вроде бы отходит.

Пуля прошила ему мускулы чуть выше локтя, кажется, не задев по-серьезному кость, надо же так угадать. Крови, однако, было много, бинты пропитались насквозь, их не стали снимать, а поверх старых еще намотали — тотчас же выступили темные пятна.

— Выберемся в лес, разыщем наших, добудем тебе врача, — пообещал Кириллов.

— Дай-то бог!

— И сам будь неплох, — оскалился вдруг Никифоров. — Терпи, казак, атаманом будешь, — мрачновато, словно через силу, пошутил он.

Смирнов вздохнул.

— Будь здесь Палыч, наш фельдшер, мигом бы вылечил, это для него чихня. До чего же мастак, язви его. Заштопает, наврачует, починит — будь здрав, хоть еще сто лет воюй.

— Ладно, отдыхай, вояка, — сказал Кириллов.

Смирнов широко зевнул.

— Эх, задать бы сейчас храпака минут на шестьсот. А то снова на мороз. Ноги-то, чую, промокли, язви их. Подсушиться, что ли, малость? — И принялся стаскивать с ноги валенок.

Потом он сидел на корточках, сунув босые ноги в валенки, держал портянки над самым огнем, от них шел пар, густо и едко воняло.

А у Кириллова не было сил сушить портянки. Прилег около костерка, который чадил теплым дымком, и сразу же ему сделалось уютно и хорошо, хотя ноги в унтах и подстывали уже. «Вот так бы всегда», — подумал он. Усталость навалилась на него медведем, подмяла, и он больше не мог ни о чем ясно и отчетливо думать.

Сон его, однако, недолог был. К тяжелой угарной дремоте, которая сковывала его на первых порах, постепенно стало примешиваться ощущение холода, и, чувствуя в полусне этот холод, не дававший ему забыться до конца, он все ворочался, не понимая, почему вдруг стало так плохо, но и не решаясь подняться, чтобы узнать, в чем дело. И лишь когда его разбудили, прикоснувшись рукой к плечу, моментально как-то пружинисто подскочил, сел, торопливо озираясь.

— Пора заступать, — услышал он негромкий голос и, узнав Чижова, подосадовал на себя за то, что так доверчиво уснул.

В баке было темно и холодно. Костерок прогорел, в куче веток едва заметно тлели синевато-малиновые пятна. Кириллов сильно закоченел, куда больше, чем думал, и никак не мог прогнать озноб, который сотрясал сейчас все его тело.

— Ну… как? — спросил он, Поеживаясь, стараясь побороть внутреннюю дрожь.

— Ничего не слышно, тихо.

— Значит, не пришел.

— Не пришел…

— Та-ак, — покивал головой Кириллов, опять озабоченный тем, что тревожило его с самого вечера. — Ну, ложись, хоть немного отдохни… — Он пружинил мускулы, чтобы хоть немного согреться, потом поднялся.

Снаружи, у торца бака, стояли прислоненные лыжи, лежали вещмешки. Все готово на случай, если придется уходить второпях. «Только вряд ли, — подумал Кириллов. — Сразу не кинулись, а теперь вряд ли. Не посмеют ночью. Все-таки трусишки они».

Было морозно, и по-прежнему высоко над деревьями сияла в небе луна. Свет ее, правда, вроде бы несколько померк, не такой чистый, разливался в леске, запутанный переплетениями ветвей, но тени от стволов оставались темными и четкими среди неясно и зыбко, словно кружева, раскурчавившихся по снегу призрачных полутеней.

Стыло на морозе лицо, защипало нос, щеки. Ну морозяка! Поеживаясь и двигая беспрерывно руками, Кириллов пытался освободиться от лихорадящего озноба. Но озноб не проходил, знобило все пуще; в голове, у висков, начало отчего-то постукивать, явственно так. Голову ломило, а потом и поясницу заломило, на миг словно жаром облило, тепло сделалось.