В январе на рассвете

Чижов постоял у бака, возле брошенных на снег вещмешков, вглядываясь сквозь осинник в ту сторону, откуда только что пришли. Неровной синей линией тянулась среди кустов и осин лыжня. Эта лыжня теперь его тревожила. Он с самого вечера ждал метели, надеялся на нее, но метель так и не поднялась, хотя и нагнало откуда-то облака. Только метель могла скрыть их следы, помочь проскользнуть мимо немецких застав и засад, устроенных на всем пути до Десны, за которой было спасение — густые массивы Брянских лесов. Сейчас и Чижову начали передаваться опасения командира. Ему тоже стало ясно, что по их следу, хоть они и запутали его, могут пойти, и обязательно пойдут, если это понадобится врагам, чьи намерения пока никому не известны. Скорее всего попытаются перехватить в пустом чистом поле, где некуда будет деваться.

Осторожно, не снимая рук с автомата, двинулся он по лыжне на опушку леса, пробил тропку к рослой осине. Стояла та глубоко в снегу, и Чижову ничего не стоило дотянуться и нагнуть нижнюю ветку. Ветка сломалась, едва он нажал посильней — хрустнуло на весь лес. Чижов даже вздрогнул, когда услышал этот ломкий щелчок, и быстро оглянулся.

Голубоватым сугробом возвышался железный бак на прогалине среди осинок, и там по стволам их, вперемешку с тенями, сновали мерцающие отблески красноватого сияния; небо над отверстием бака, казалось, тоже порозовело, подернутое струйками дыма, неуловимо шевелилось.

Чижов повернул обратно, окликнул негромко:

— Эй, ребятки!

— Чего там? — Из бака высунулся Никифоров.

— Прикрой отверстие. А то огонь видно.

— Видно так видно, и хорошо, что видно. Пусть будет видно.

— Ветками хоть прикрой.

— Ну прикрою, чего пристал. — Голос у Никифорова недовольный, ворчливый.

«Психует парень», — подумал Чижов. Потом, когда он снова посмотрел на бак, Никифорова уже не было, пропали и отблески пламени; сугробы отсвечивали привычной голубизной, и теперь только вблизи можно было заметить лиловые струйки, тонко вытягивавшиеся сквозь щели неплотно прикрытого отверстия.

«Хотя понятно, почему психует, — продолжал думать Чижов. — Когда не знаешь, что с товарищем — жив ли, погиб, поневоле запсихуешь. Да и неопределенность хуже всего, где искать отряд Васина? За Десной… Это легко сказать — за Десной… Мы уже третьи сутки в поисках».

Вспоминать не хотелось, но все равно вспоминалось. Картина боя запечатлелась так, что вряд ли когда удастся освободиться от нее, от пережитого полгода назад на Сапун-горе.

Чижов зажмурился, потом снял варежку, зачем-то провел пальцем по ветке, которую все еще держал в руке. Вон как замерзла — сразу сломалась. Такие уж эти осины хрупкие. А весной все в сережках. Он попытался получше представить эти места, и с грехом пополам ему удалось переключиться на более далекие и более приятные воспоминания.

Как-то до войны, когда он работал в школе, его посылали сюда из района уполномоченным. Была весна, сев, грязища на пашне, едва ноги вытаскиваешь, но тут, в осиновой рощице, уже сухо, земля в ломкой прошлогодней траве; сбивалась обильно коричневая пыль с пересохших скоробленных листьев крапивы. А дальше в самой чащобинке, средь дубков и березняка, неожиданно приютилась сухонькая поляна-круговинка, устланная черничными, перетлевшими за зиму кустиками, где хорошо черника родит. На эту поляну водила Чижова повариха Акулинка — березовицу пить. Рука об руку, с ведром березового сока, весело выбирались они назад, на закраек леса к бревенчатому сараю и вот этим бакам с горючим. Позднее культстан разобрали, перевезли на другое поле, а баки остались. И осталось у Чижова светлое воспоминание о той весне. И еще об Акулинке, у которой он тогда переночевал. И что удивительно — чем дальше уходила та ночь в прошлое, в еще Довоенное и потому вроде бы давнее-давнее, тем больше она прояснялась, занимала его, обрастая милыми подробностями, отчего-то очень дорогими ему.

Очевидно, как он понимал теперь, причина была не в самой Акулинке, а в ее детях. У Акулинки их было двое. Помнится, пока он ужинал в ее хате, вокруг стола все вертелась девочка лет семи, с большими задумчивыми глазами, в которых сквозило ожидание чего-то, чего так не хватает детям, живущим без отцов. Этого как раз не хватало тогда и Чижову, и он почувствовал какую-то родственную, почти кровную связь с этой девочкой, украдкой наблюдавшей за ним от печки, несколько раз перехватив ее ожидающий взгляд, после чего она отвернулась, смущенная. И такая жалость заполнила его, что он готов был остаться здесь насовсем, — лишь бы только дети не смотрели вот так неспокойно и выжидательно, с какой-то недетской тайной надеждой на заезжего чужого дядьку.