В январе на рассвете

Из землянки вышел командир, постоял под сосной рядом с Володькой, все оглядываясь по сторонам, словно выискивая кого-то, и, хотя ничего подозрительного не заметил, строго-настрого приказал Сметанину быть настороже, бдительнее.

Неожиданно он Закашлялся — надрывно так.

— Простыл? — участливо спросил Володька.

— Вроде бы, — отозвался Кириллов после того, как справился с кашлем. — И черт его знает, с чего бы это. Никакая простуда не приставала. А ведь как бывало — по пояс мокрый, в самый лютый мороз. А тут ни с того ни с сего.

— Закури. Куревом отшибает на время кашель.

— Ничего, может, пройдет. — Помолчал немного. — Как думаешь, Володя, где искать Васина… До Десны уже недалеко…

— А чего тут сомневаться? Где-нибудь отыщем! Времени у нас еще навалом…

— Ну ты не горячись… Серьезный разговор есть, никому об этом ни гугу. — И почему-то с опаской оглянулся на землянку.

7

А в землянке тепло, дымно, оживленно. У деда Пахома нашлось курево, партизаны покрутили цигарки, забалагурили. Только детишки на нарах шушукались вполголоса, видимо, еще не освоились.

Кириллов, вернувшись с улицы, примостился на чурбаке возле печки, достал из планшета карту. Смирнов заглянул через его плечо.

— Все изучаешь, товарищ командир?

— Угу.

— А я в этих картах ни бум-бум. — Подрывник присел рядом, на другой чурбак. — Так, если на местности, все чин чинарем, а по карте ни бельмеса. В другие карты еще туда-сюда, более-менее, в очко там, в подкидного. Ворожбу уважаю. Ты случайно, хозяюшка, не гадаешь на картах? — обратился он к женщине, хлопотавшей около печурки. Та кивнула в сторону нар, где сидела молча в уголке старуха, непомерно толстая, в черной домотканой шали, о чем-то углубленно думая, время от времени мелко потрясывая головой, будто в лад каким-то своим думам.

— А это вон у старух надо пытать, может, и наворожат что.

— Меня больше к молодухам тянет.

— Какая ж я молодуха, вон дочка у меня какая большая. — Женщина с какой-то виноватой улыбкой притянула к себе девочку, которая вертелась около нее, обняла ее за плечи.

Худенькая была девочка, белобрысая, с настороженными глазами, с совсем не детским выражением лица, и это ее личико вызвало в памяти Чижова другое — почти уже полузабытое, но, насколько он помнит, такое же худенькое и исстрадавшееся, с тайной надеждой на что-то хорошее. Дочь Акулинки почему-то припомнилась ему сейчас. Это внезапное сходство заставило его оглянуться на хозяйку, которая, стоя на коленях, подкладывала в печурку поленья; в отблесках пламени, вырывавшихся из открытой дверцы, лицо ее казалось позолоченным. Вот плечом плавно повела, опять обняла девочку, чему-то засмеялась приглушенно, но голос молодой, притягательный, и смех ее чем-то напомнил Чижову Акулинку, веселую разбитную вдову из той далекой, теперь уже довоенной жизни.

Смирнов весело позвал:

— Иди-ка сюда, дочка!

Девочка спряталась за женщину.

— Ишь какая пугливая, мамкина дочка, от мамки ни на шаг, — засмеялся Смирнов.

— А ты не бойся, подойди к дяденьке. Он добрый, хороший, не съест он тебя. — Женщина легонько подтолкнула ее, и та пошла неуверенно, с остановками, оглядываясь на мать.

Смирнов погладил девочку по голове здоровой рукой. Девочка стояла оробевшая, несмело улыбаясь. А потом неожиданно потянулась к нему и потрогала осторожно гранату, которая висела у него сбоку на поясе.

— Дяденька, а это что?

— Это? — растерялся Смирнов. — Это, дочка, подарочек фрицам.

— Подарочек?

— Ага. — Он сглотнул слюну. Что-то клокотнуло у него в горле, и Чижов, взглянув на него, увидел, как изменилось лицо подрывника: на скулах под кожей перекатывались желваки, а глаза, всегда веселые и добрые, сделались вдруг мрачными. — У меня тут в мешке, — сказал он хрипло, — еще покрепче приготовлен для них подарочек, только бы момент подвернулся: так бабахнет — живого места не останется. Вот лишь для вас, малых, ничего припасти не сумел, да-а…

Девочка отошла, снова упряталась за мать. А подрывник еще некоторое время сидел с понурой головой, курил и смотрел на колеблющиеся под ногами полоски света.

Женщина сняла с печки круг, поставила на дыру чугунок.

— Сейчас щи быстренько сварятся. Проголодались, поди.

— А дай-ка нам, хозяюшка, пару картофелин, — попросил ее Смирнов. — Пока то да сё, мы тут сами.

Женщина была крупная, статная, из-под платка, выбиваются пряди рыжеватых волос, косы под платком собраны в узел на затылке, груди топырятся под вязаной кофтой, одежда вся темная, а лицо белое, вызоренное печным светом, вроде не старое.

Когда она стала передавать Смирнову картофелины, он поймал ее за руку и, заглядывая ей в лицо, спросил:

— Как звать-то, хозяюшка, а?

— Катерина.

— А ты пригожая, Катя, просто загляденье. Как пава.

— Ну вот еще! — Женщина удивленно потянула к себе руку.

— Только уросливая, а? — И со смехом, шутливо он прихлопнул ее по спине. Катерина отодвинулась, фыркнула.

— Ну, длиннорукий! Не распускай лапища-то!

— Это раненого-то обижать? — притворно воскликнул Смирнов, выставляя обмотанную бинтами руку. — Вишь, какое ранение! Ты бы лучше перевязала меня, хозяюшка.