В январе на рассвете

Все оглянулись на нее, но она ни на кого не смотрела, словно вообще не замечала людей, уставилась куда-то в угол, еще что-то пробормотала, только слов не разобрать, молилась вроде.

— Мать это ихняя, — пояснил дед. — Как сына убили, так язык и ноги у нее отнялись, едва вот отошли. А ить она куда моложе годками, ей десятков семь, не боле, а мне, почитай, скоро девять пришпандорит, пришибить некому.

— Господи, никуда я не годна, — опять отчетливо произнесла старуха.

— Ейного Михалку как есть на месте убили. А потом и других мужиков поубивали, всю деревню попалили. Погорельцы мы.

— Из-за меня все это, из-за меня! — тоскливо вскрикнула Катерина и, отвернувшись от всех, прикрыв глаза ладонью, другой рукой стала поправлять волосы, убирала их со лба, назад к затылку, наклонив голову к плечу.

— Ну чаво мелешь, чаво убиваешься? — напустился на нее дед. — Чаво напраслину на себя примашь? Все одно б то же было. Ить это ж не люди, а зверье, хвашисты. А брат твой тоже хорош. Я так рассуждаю: не след ему признаваться, никому же не помог, ага. И себя сгубил попусту, занапрасно сгинул, принял смерть от супостатов и от других ее не отвел. Кабы толк был. — Он покачал головой.

Женщина стояла у печки, погрустневшая, притихшая, словно окаменела. Потом пошевелилась, сказала ровным голосом, без всякого выражения, как-то отчужденно, словно не о ней, а о ком-то постороннем шла речь: — Никто и не думал, не гадал, что так обернется. Они уже под вечер прикатили, все в касках, партизан ловить. Ну и зачали всякое вытворять. Я как раз корову сидела доила, они и нагрянули. Поволокли меня трое в ригу.

— Вот же гадюки! — Смирнов прихлопнул кулаком по колену, но Катерина, не взглянув на него, продолжала все тем же безучастным голосом.

— Я в крик, как меня потащили. А старший брат, с израненной ногой, в хате скрывался — услыхал он. У него там, под печкой, наган был припрятан. Достал его, прибежал на крик и ухлопал всех троих, тут же в риге. Говорит: «Беги, Катя, в лес ховайся, мне-то не уйти далеко». Плохо у него с ногой, хромал сильно. Закидала я его по-быстрому в огороде коноплей — и бегом. А в деревне переполох, немцы на выстрел сбегаются. Нашли, конечно, своих — неубранные в риге лежат. Первым делом батю и маманю схватили, вот ее, — кивнула она на старуху, которая по-прежнему отрешенная от всех сидела в темном углу. — А потом всех мужиков и баб давай сгонять на площадь. Я из лесу смотрю: у околицы часовые, никого не выпускают, нет-нет да и выстрелят. А немного погодя вижу, мужиков повели за околицу, и подростков тоже, хлопчиков, всех, кому от двенадцати до семидесяти лет, кто оружие держать может. Сбили их в кучу, поставили на бугорке перед копанью, там яма-сажелка, где коноплю вымачивают, и давай страполить из пулеметов, всех скосили, в яму ту побросали… Крики, стоны… Испугалась я, убежала подальше в лес, там ночевала. Пацанки уж опосля нашлись, в Заречье, я туда к знакомым пошла, они меня скрывали.

— В Заречье? — переспросил вдруг Чижов, невольно ворохнувшись, привстал даже. — А Чижовых случайно там не знаете, старика Дмитрия, у него еще жена слепая?

— Нет, я же недолго там была, — обернулась к нему Катерина. — А вы что, тамошние?

— Обожди, обожди, Чижов, — остановил его Кириллов. — Дай дослушать, пусть она доскажет.

— А тут и досказывать нечего. Денька через три, как каратели убрались, зареченские полицаи поехали туда добро забирать после пожара, может, уцелело что. Я и попросила соседа Васю, полицейского, захватить меня, пообещала ему кое-что из добра, был у меня узелок схоронен в погребе, на всякий случай все припрятывала. И еще две наши деревенские женщины напросились. Мы же голенькие в лес убежали, кто в чем одет был, ни одежки, ни посуды. Приехали — одно пепелище застали, всю деревню сожгли, ни одной хаты, лишь печные трубы да толовешки, чадят головешки на пожарище. Пусто. Всех, кто жив, помоложе кто, девчат, хлопчиков, в неметчину на каторгу угнали. Спаслись те, кому в лес посчастливило сбежать. Больше детишки, кто где прятался. Там и маманю свою нашла…

Она помолчала, на мать взглянула.