В январе на рассвете

Смирнов не любил отягощать себя неприятными воспоминаниями. До сих пор считал, что поступил правильно, когда применил оружие не по тому адресу, по какому следовало бы его применять. Теперь же, припоминая тот давний случай, он, к своему удивлению, не ощутил привычной уверенности в себе, уловил какую-то фальшь и, может быть, впервые усомнился чуточку в правильности тогдашнего поступка.

Вон чо, подумал Смирнов. А может, он и прав был в чем-то. Может, не о себе он в ту минуту пекся. Ему же ребенка своего и жену хотелось спасти — от войны увезти подальше. Так оно и было. Хотя и не совсем так… Жалко его жену, шикарная бабенка, с грудным дитем осталась. Жив буду разыщу ее после войны, помогу чем можно. Только бы дожить до этого. Много что надо после войны сделать, столько разных долгов за душой накопилось — сполна отдать надо…

— Ну ложись, спи, — напомнила ему Катерина. — А то шушукаемся тут с тобой, гомоним, как возлюбленные, до самой зорьки.

— А что нельзя?

— Не ко времени это.

— Вот то-то, что не ко времени. А так, чем ты не зазноба, вон какая пава.

— Зазноба не зазноба, а чай, озябла уже вся, в одной-то одежке.

— Ну так садись, согрею.

Он взял Катерину за руку, потянул к себе. Она стояла перед ним в длинной вязаной кофте, большая, теплая, плохо различимая в сумерках, оттого еще сильнее манящая. И Смирнов опять ощутил то, что волновало его ночью, когда он увидел ее в землянке, пригляделся к ней, а потом, лежа на полу, в темноте и тесноте, все думал о ней, пока не уснул. Ему ясно представлялось тогда, как лежит она на нарах в углу, здоровая, крепкая женщина с пышной грудью и доверчивыми губами, и такой желанной, соблазнительной, такой домашней показалась она ему в зыбкие перед сном минуты, что он враз затосковал по дому. Сон его был тяжелый и мучительный. Он и во сне, постоянно тревожимый неутихающей болью в руке, продолжал видеть все то, о чем думалось, чего хотелось, и даже забываясь на время, каким-то особым чутьем умудрялся выделить женское дыхание изо всех остальных дыханий и шорохов, наполнявших землянку. А теперь, когда Катерина встала перед ним, близкая, еще теплая со сна, все мысли ночные и желания ночные всколыхнулись вдруг в нем с особой силой, заставив его забыть обо всем, кроме одного — тревожного и мутного.

— Садись же! — позвал он нетерпеливым шепотом.

Она присела на самый край у двери. Смирнов не отпускал ее руку, которая была мягкая и горячая, и это ее жгучее тепло как-то враз передалось ему, распаляя его; задергалась кожа на лбу, у бровей и висков, опять запершило в горле.

Почти не соображая ничего, он привлек женщину за талию, припал губами к ее шее. Она не противилась, не делала никаких попыток оттолкнуть Смирнова, но и не отвечала на его ласки, сидела притихшая под его рукой, оставалась отчужденной, была какая-то неживая, бесчувственная. Безропотность ее придала ему смелости. И тогда Катерина повела плечом, отстраняясь, словно очнулась, стала отодвигаться боком, и Смирнов почувствовал, как напряглась ее спина.

— Нет, нет, — шепотом сказала она. — Давай лучше просто так посидим, просто так…

— Ну что же ты, ну что же, — повторял он, прижимая ее к себе.

— Нет, нет! — Она потянулась сильнее.

— Ну, Катя, Катюша…

Тяжело и гулко тюкало в висках — он плохо понимал, что происходит сейчас.

— Вот так лучше просто обними меня… и больше ничего. Больше ничего не надо. Я вить тоже отвыкла от этого. Мне вот так хорошо с тобой, очень хорошо. Ну пуще, пуще же обними. А этого не надо. Не надо, говорю, прошу… Лучше же, а? Ну вот и получщело тебе. И мне лучше. А больше не надо, а?..

— Да, да, конечно, — сбивчиво бормотал Смирнов.

— А я уж и забыла про все это, ох, и вправду забыла, — чуть слышно, со смехом простонала она и сама прижалась к нему.

— Что же ты, дурочка, ну, Катя же, — шепотом уговаривал ее Смирнов, но она все дальше теперь отодвигалась от него, не убирая, однако, рук своих.

— Не надо, — просила тихонько. — Не надо, не надо, родненький, право, лучше просто посидим. Ох, совсем я голову потеряла, стыдно-то как. И довольно, довольно же! Очумел, что ли? Нет, нет, давай не подмыливайся ко мне больше!

— Ах ты! — рассердился Смирнов.

Катерина, неожиданно оттолкнув его, забилась в самый угол, сидела там, поджав под себя ноги, скрестив на груди руки.

— Уходи, ну, уходи же, не доводи до греха. Уймись ради бога, остынь, не мучь меня, я же человек, не каменюка… Огрею, окаянный — Голос ее дрогнул.

— Что там? — спросили вдруг с пола.

Шалыми глазами глянул Смирнов вокруг и заметил, как в полумраке колышутся распростертые тела и на полу, и на нарах. Люди просыпались. Он закусил губы от непонимания и обиды.

— Что там, Смирнов? — еще раз спросили его, и он, узнав по голосу Чижова, подумал недовольно, с раздражением: «И чего ему не спится, чего пристает?» А вслух сказал:

— Да ничего, спите. Я тут на двор собрался…

Он ступил к порогу, тронул было уже дверь, но передумал, вернулся назад, взял с пола свой автомат и снова пошел к выходу.

9