В январе на рассвете

На западе, приспустившись низко над косогором, еще сияла луна, но уже начала скатываться за макушку рослой сосны. Была она теперь как будто больше и круглее, чем ночью, только блеклая, с вытаявшей тусклой середкой. Словно кольца табачного дыма выпустили на нее.

Ночная синева с каждой минутой слабела, вокруг заметно светлело, и звезды в небе тоже теряли яркость.

Смирнов, задержавшись около землянки, попытался свернуть цигарку. Пальцы его дрожали, и он, стараясь унять возбуждение, несколько раз встряхнул всей кистью руки.

«Вот же, таки-то вот дела, значит. Ну дура, ну дура!» — думал он, остервенело затягиваясь дымом.

А молодец баба, решил он после того, как немного поуспокоился, и уже безо всякой злости позавидовал мужу этой Катерины, который невесть где скитается сейчас по дорогам войны. А потом он подумал о своей жене, что на далеком Урале жила. Как ей там одной, без мужика, с двумя девчонками на руках? Поди, тоже несладко, хотя, конечно, и полегче, чем вот здесь под немцем поганым проживать.

Мысли о доме все же растревожили его; он побоялся долго оставаться с ними наедине и неторопливо, вразвалку стал подниматься на пригорок.

Стоявший под сосной Никифоров шагнул ему навстречу.

— Чего шляешься, не спится?

— Проветриться вот… Мороз-то вроде бы как на убыль?

— Какое там, никак согреться не могу. Замерз как цуцик.

— Дуй тогда грейся — я постою вместо тебя. Все равно скоро пересменок. На час раньше, на час позже, какая разница.

— Ну, я за тебя постараюсь выдуться, баш на баш, — засмеялся Никифоров.

— Во-во, давай подрыхни минут шестьсот. Как говорится: отчего солдат гладок? А поел да и на бок.

— Спасибо, выручил ты меня, век буду благодарен.

— Чего благодарить. Считай — я принял у тебя пост. Знаешь солдатский устав? В каком состоянии принял — в таком и сдай. Еще при Петре Первом так заведено было. По этому поводу анекдот существует.

— Ну, на анекдоты ты мастак! — хохотнул Никифоров. — Наверняка тебя скоро за анекдоты к ордену представят.

— Шиша два представят, жди, как же, — хмыкнул Смирнов.

— А что, не заслужил разве? Заслужил. Вон как геройски воюешь, всем бы так.

— Мы же не за ордена воюем.

— Знамо дело — не за ордена. Но все же лестно, если вся грудь в орденах.

«Пожалуй, и верно, — подумал Смирнов. — Приеду домой в поселок, вся братва с рудника привалит — будет что мужикам показать. Верно, верно! Прийти бы вот только домой».

— Может, и отвоевался уже, — кивнул Никифоров на его руку.

Смирнов рассердился.

— Типун те на язык. Скажет же — отвоевался. Ты меня знаешь, я еще: ого-го!..

Постояли, выкурили по цигарке.

Потом, проводив товарища озабоченным взглядом, Смирнов принялся расхаживать от сосны к сосне, протаптывая тропку. Предстояло более часа пробыть на морозе, торопиться некуда. И он не спеша стал обдумывать и давнее, и недавнее, обращаясь мыслями то на одно, то на другое.

«Ладно, пожалуй, это и к лучшему, — решил Смирнов. — А то, язви его, можно такого натворить, так забуриться — сам не рад будешь, вовек не расхлебаться. А после — душа не на месте, майся как неприкаянный».

Правда, особых предрассудков на счет мужского поведения у него никогда не было, но, пожалуй, было бы неприятно ему, узнай он что-нибудь подобное о жене своей. В верности ее он не сомневался, но жизнь есть жизнь, мало ли что может случиться, всякое может, чего зарекаться, судьбу пытать. И заползал червячок в его душу, точил там исподтишка, сверлил нудно: а как дома на руднике, что с семьей, здоровы ли детишки. В последнее время все чаще отягощали его такие вот невеселые думы.

Все в прежней жизни давалось ему просто, без усилий, как бы играючи, само собой. Открыто, без ропота, с радостью принимал он житейские будни. Правда, не все в них было мед: труд горняцкий нелегок, почти ежедневно приходилось рисковать, обуривая забой, вставляя в шпуры заряды взрывчатки, производя отвалку породы. Не всегда давался шнур отпальщикам, нет-нет да и случались обвалы, не одного горняка придавило породой или рухнувшей кровлей. И хоть свыкся Смирнов с опасностью, поднаторел в работе, не представлял себе иной, а только на открытой земле вольготнее было, и он безотчетно радовался, подымаясь из шахты на-гора. Все тут казалось ему дороже и милее: и горячее солнце в уральском небе, и гривастый сосняк на берегу озера Шарташа, и добрые гуляки-друзья, а особенно лошади, не те трудяги, которым предназначено весь век таскать в подземелье по рельсам вагонетки с рудой, а те, что остаются на свободе под солнцем, привычные к простору, игривые, норовистые.

К лошадям он сызмальства привык. Может, потому, отслужив кадровую, он и подался на шахту коногоном — дело сподручное, а платили щедро, на боны что угодно покупай, по тем временам можно жить припеваючи. Он сперва так и жил, беззаботно, весело, как и положено забойщикам, безотказным и в работе и на гулянках. Напиваясь по праздникам, горланил изо всей моченьки старинные песни, думая, что о себе, о доле своей поет.

А молодого коногона
Несут с разбитой головой…