В январе на рассвете

Душно, угарно, в горле пересохло. Напиться бы, да лень подыматься. И лежал Смирнов не двигаясь, полураскрыв припухшие глаза, отупело глядя, как колышется в землянке сумеречный свет. Духота разморила его, ощущение усталости после ночного перехода не прошло, тяжесть неснятой одежды давила плечи, вдобавок беспрерывно ныла простреленная рука и отчего-то начало ломить голову в висках, в надлобной части. Но особенно мучила жажда.

В конце концов Смирнов все-таки пересилил себя, встал на колени, потом на ноги. Неловко покачиваясь, перешагнул через спящих, стараясь никого не задеть. Но возле затухшей печурки впотьмах наткнулся на чурбак — тот грохнулся на пол. Смирнов выругался сквозь зубы. Кто-то, кажется Володька, вздернул голову, спросил сонно:

— Что тут?

— Воды бы напиться, — пробормотал Смирнов.

— В углу вон, — подала голос из темноты женщина.

Она лежала у дверей на нарах, и Смирнов шагнул на голос. Приблизился вплотную. Женщина приподнялась, села, косматая, неестественно распухшая в зыбкой полутьме.

— Расшибиться можно, — сказал он хрипло.

— Сюды садись. Подам сейчас, напою.

Босая, простоволосая, прошла она в угол, где стояла кадка. Смирнов тяжело опустился на нары, прикрытые дерюгой, туда, где только что лежала женщина, и, ощущая ладонью тепло нагретого телом места, сидел нахохлясь, мучительно и трудно вспоминая то, о чем думал перед сном, когда все ловчился на полу, ворочался и никак не мог умоститься поудобнее.

Вернулась Катерина. Смирнов принял из ее рук ковшик и стал жадно пить большими глотками. Потом, напившись, отдал ковшик обратно.

— Ну вот и слава богу. Таки-то дела, значит, Катя-Катерина, купеческая дочь.

— Что-о?

— Это так, к слову. Песня такая старинная. Поется там, мол, где ты прогуляла, Катя, цельну ночь? И далее: «Вставай, вставай, Катя, будет тебе спать, пришли пароходы — Катю замуж брать». Вот как поется.

— Ну я-то свое давно уже отгуляла, никто больше не придет замуж брать. Только и осталось что песенки слушать. Без песен-то… без наших, тоже каково? Будто душу изнутри вынули. Я любила петь, ох и любила же. А теперь, видать, навеки отпела. — Она вздохнула, потом спросила: — Рана-то как, не болит, не досаждает?

— Да нет, не шибко, терпимо. Рана — это чихни, у меня другое. — Он едва слышно засмеялся. — Я бы тебя, Катя, хоть сейчас замуж взял. Шибко ты меня тревожишь, аж невмоготу, терпежа нет.

— Ну вот, опять ты за свое, — недовольно сказала женщина.

— Что поделаешь: у кого что болит… У меня вот тут, внутрях болит. — Он прихлопнул себя здоровой рукой в грудь. — И все прибывает и прибывает там, до краев уж, иной раз и самому страшно: да сколько же может вместиться сюда? Но молчу, зачем других этим тревожить? Вот шутками-прибаутками и отвожу душу. Только все равно ноет, куда там, спасу нет.

Придерживая за локоть раненую руку, Смирнов осторожно раскачивал ее, словно баюкал. Катерина притронулась к нему.

— Может, все-таки снова перевязать?

— Не стоит бередить. Уж как-нибудь доплетусь до места. Ишь, ведь вот фрицы поганые — царапнули пулькой. Ну да я в долгу у них не останусь: каждый получит на закуску ровно девять грамм, а то и почище чем шарахну. А это — чихня, переживу… заживет до свадьбы, так ведь?

— Разве не женат еще?

— Куда там — две девки, одна за другой, погодки.

— Что так оплошал? По виду мужик справный, здоровый, а девки…

Смирнову почудилось, что женщина покачивает головой и усмехается в темноте. Он тоже усмехнулся.

— То жинка виновата. Она у меня манюхонькая, не такая ядреная, как ты. Вот с тобой бы у нас наверняка парни были.

— Вряд ли, — сухо сказала Катерина.

— Можно спробовать.

— Одна спробовала — семерых родила… А у меня нема… мертвый родился, чуть кровью вся не сошла. Так и не было боле хлопчиков.

— Ну, еще нарожаешь, — начал было Смирнов и вдруг встрепенулся. — Постой, как же, а эта вот пацанка?

— То соседская, сироткой осталась. Все они сироты, подобрыши, и все мои теперь, сразу тройня. Куда же их теперь от себя, со мной будут.

— А я-то думал: твоя… Мужик где — воюет?

— Как забрали в самом начале, так ни привета, ни ответа. Где он, что с ним, ничего не знаю. Может быть, вот так же, горемычный, мыкается. А может, и в живых давно нет.

Смирнов тряхнул головой, поддакнул:

— Да-а, сегодня так: не знаешь, доживешь ли до завтра. Я уж стараюсь не думать об этом. И так забот полон рот.

— Сейчас забот у каждого хватает, — со вздохом согласилась Катерина. — Только все свои заботы мелкими кажутся. Никаких манаток, ничего не жаль, лишь бы зверье это вытурить отсюда. А добро, пущай оно все прахом пропадет — снова наживем, если живы будем. У всех сейчас душа не на месте, почитай, ни одного человека нема, кто бы с легкой душой жил.

— Ну нет, — возразил Смирнов, — встречаются еще шкурники, шуруют, где бы хапнуть побольше, о своем барахле пекутся, на живых им начхать. Стрелил я одного такого…

— Ну?

— Ну да все это прошло, быльем поросло, не о них сегодня речь, не хочется и вспоминать. Нет, нет, нисколько не жалею, что стрелил гада того, хоть он и наш, русский, интендантский майор… пистолетом мне угрожал…