В январе на рассвете

— Вот так иду через дорогу и вижу: сидит она поодаль под вербой, на махоньком костерке жарит утку, всю в перьях, кое-как общипанную. Я к ней, пытаю ее: что да как, ничего не могу добиться. Сидит, словно помешанная, и подняться не в силах, ноги параличом разбило, совсем отнялись. Утку я у нее отобрала, понюхала, а та пахнет, протухла уже. Я в голос, плачу: да как же я тебя возьму с собой, куда увезу? Побежала к Васе, у него телега, пущай положит маманю в телегу, довезет, есть же, думаю, и полицаи добрые. Только он ни в какую, заартачился; места, говорит, нет в телеге, все позанято. Позагружали полицаи телеги добром, что награбили в погребах. Я тоже несколько своих узелков разыскала, пообещала все лучшее из моего, что возьмет. Тогда он выделил мне тачку, мол, вот, если хошь, вези сама. Помогли мне женщины взвалить маманю на тачку, одной-то не под силу, вон она какая грузная, а тут мешок мешком. Нагрузила еще на себя разные там узелки, тазики, чугунки — и повезла. Полицаи впереди на телегах, а мы сзади плетемся, кожылимся. И тут стали стрелять по обозу с самолета, должно быть, немцы приняли полицаев за партизан — и секанули из пулеметов. Полицаи на подводах в лес заворачивают, нахлестывают лошадей. Женщины, что со мной были, тоже разбежались, попрятались за деревьями, я одна на дороге осталась, куда денусь, не оставлю же маманю под пулями. А тачку через канавку не могу перевезти, пыхчу, надрываюсь, ревмя реву. А самолет уже и за нас принялся, прошелся над дорогой, полил рядышком из пулемета. Тут мама и ожила, заговорила: «А дочушечка моя, да беги в лес, спасайся!» А я все тачку тяну. Смотрю, маманя вся почернела в лице, тужится, что-то собирается делать. И как еще раз постреляли по нам, так она и поднялась с тачки, сама встала на ноги, мы с ней в лес ушли. Остальные десять верст она уже пехом шла, ни за что не хотела снова на мне ехать. Так и дошли полегоньку-потихоньку…

Катерина склонилась над чугунком, проверяя, не сварились ли щи; некоторое время в землянке все молчали.

— Вот как, значит, все было, — наконец тихо, словно самому себе, сказал Чижов.

— Нет, нет! — затряс головой дед Пахом. — Оплошал Михалка, не нужно бы ему выходить, открываться, ага.

— Людей пожалел, — сказала Катерина тусклым голосом. — Думал, что спасет их, вот и вышел. Чтобы другие не пострадали из-за него. А если б не вышел, то, может, до сих пор казнил бы себя, как вот я…

— Кабы спас кого, а то вон как все обернулось. Энто нам, старикам, знамо дело, помирать скоро, днем раньше, днем позже, ага. А ему никакого резона не было выходить на смерть. Ненужная затея.

— Нужная, ненужная, кто знал.

— Дак ить кажному было ясно, чем пахнет, уж не пощадят, раз ихних кокнули. Нет, зазря он, Михалка, объявился… Идет так себе, шель-шевель, прихрамывает, хромыш ить. Прямо на переводчика прет. «Отпустите заложников, — говорит, — энто я насильников ухлопал, жаль, патронов боле нема». И пустой наган под ноги охвицеру. Дак тые хвашисты его тута же прямо… на наших глазах номер. А мужиков все одно не отпустили, озверели уж. И деревню спалили. Добрая такая деревня, в кои века ставленная, тута весь род наш спокон века жил. А теперя кончили всех, под корень срубили наше сродство.

— Нет, не срубили, дети вон живы! — Кивком головы Чижов показал на нары, где лежали под одеялом притихшие ребятишки. — Они продолжат наш род, только сохранить их надо, вырастить.

— Вырастут, если живы будем. — Смирнов опять с ожесточением пристукнул по колену. — Эх, все бы потроха за то фрицам выпустил.

— А я, нет, не вышел бы! — вдруг резко и громко произнес Кириллов и оглядел всех долгим взглядом, словно выжидая, кто станет ему возражать. — Что толку самому погибнуть и людей не спасти? Прав дед — ненужная это смерть. Из него ведь мог прекрасный боец в отряде быть, стольких фрицев он еще мог уничтожить. А он…

— Отольются им наши слезки, верю я, скорей бы только, — со вздохом сказала Катерина и, сняв с печки чугунок, захватив его с боков тряпкой, понесла на стол.

— Сидайте, сидайте, хлопчики, — стала приглашать она партизан, — а то, вижу, совсем заголодались…

8

Где-то уже утром, на рассвете, Смирнов проснулся от тихой, настойчиво беспокоящей его боли в руке. Раненая рука распухла, мозжило в ней, и он понял, что вряд ли теперь удастся уснуть снова.

Сквозь крохотное оконце едва процеживалась синеватая муть, в которой еще трудно было разглядеть лежавших на полу вповалку людей, все спали прямо в одежде, скинув с себя только маскхалаты. Смирнов послушал немного, как ворочаются рядом. Сонное дыхание то и дело нарушалось беспорядочными вздохами, причмокиванием, коротким постаныванием, глухой возней — всеми теми шорохами и звуками, какие бывают, когда под одной крышей в тесноте ночует сразу множество людей.