В январе на рассвете

«Что же он в самом деле, ну что же он?» — ахнул Кириллов, испытывая нетерпеливое желание помочь товарищу хоть чем-нибудь, но повернуться на бок, чтобы достать из подсумка патроны и набить пустой диск, ему уже было не под силу.

Он сидел, раскинув ноги пошире, для чего-то придерживая на коленях разбитый, бесполезный теперь автомат, и смотрел, как толпятся около Смирнова фашисты. Кто-то наклонился над ним. И вдруг под сосной ярко блеснуло, тут же высоко взметнулось красное пламя, затем черным-черно стало и грохнуло так, что Анатолий вздрогнул — услышал он этот взрыв; земля под ним содрогнулась, его сильно тряхнуло.

И снова его обступило молчание.

Широко раскрытыми глазами смотрел он туда, где только что лежал подрывник. Там чернела теперь яма, Смирнова нигде не было, не было там рядом и высоченной сосны, и немцев вокруг не было, лишь темные пятна виднелись поодаль.

«Подорвал! — понял наконец Кириллов. — Весь заряд тола шарахнул… не подвел… молодчина!»

О себе он не думал, не мог, да и не хотел. Комбриг ему виделся — бородатый, в полушубке, стянутом в поясе и по плечам ремнями, с маузером на боку. Смотрел командир на него, в самые глаза заглядывал, словно пытал, прикидывал — на что способен он, Кириллов, адъютант его, с кем вместе в одном десанте выбрасывались. Молчал сурово командир. И заморгал виновато Кириллов, губами пошевелил. Сказать нужно, чтобы знали — не пройти здесь большим отрядом, столько немцев здесь, гарнизон на станции и большое подразделение, наверное, с батальон в деревне. Другие пути-дороги придется искать Бате для перехода. Лучше бы по лесам… Только бы ребята дошли до своих, хоть кто-нибудь из них дошел. Кириллов ощупал рукой планшет — его не было… «Как же так? Неужели его взяли немцы? Нет, этого быть не может… Значит, Сметанин. Кто же еще?» Володьке он успел передать все явки и пароли, уж тот-то не подведет его, выполнит как надо, так что поймет командир, в чем тут дело, все должен понять. «Значит, Володька посчитал меня мертвым… Это хорошо, — подумал с облегчением Кириллов. — Раненый я бы только их связывал по рукам и ногам».

Ему хотелось думать о Бате… Но вместо комбрига к нему уже приближалась мама, брела нетвердо, как-то на ощупь по глубокому снегу, худенькая, седая, в накинутой на плечи пуховой шали. Была она без очков, щурилась близоруко, явно не узнавая сына, и он затаился под сосной, не желая, чтобы она обнаружила его и увидела, в каком он сейчас состоянии. Но она уже склонялась медленно над ним, протянула руку, чтобы волосы пышные его взлохматить, как бывало в детстве; пальцы ее притронулись к его лбу, на шлем легли, и тогда ему тоже захотелось по-настоящему почувствовать ее прикосновение, возможно, хоть легче немного станет… Слабеющей рукой стянул Кириллов с головы летный шлем — и сразу же неизвестно отчего отодвинулась от него мама, куда-то ушла в сторону, как и комбриг только что, исчезли оба…

Теперь он снова видел немцев, их было трое или четверо, они шли по поляне, проваливаясь в снег, шли не спеша и не прячась, во весь рост шли — прямо к нему; никто из них не стрелял, и он отлично знал, что они собираются сделать с ним.

Немцы остановились метрах в сорока от него. Высокий, тощий, в длинной шинели с различиями оберштурмфюрера, что-то говорил, тыкая в сторону Кириллова рукой в перчатке. Анатолию хорошо было видно его продолговатое, в очках лицо. Он не слышал, о чем говорит офицер, но догадывался, ему казалось, что он понимает его речь, и, недобро усмехаясь, положил руку на пояс, где прицеплена граната. Но когда два солдата отделились от группы и направились к нему, он отчего-то передумал, собрав все силы, откинулся назад к стволу сосны и, шаря по земле, подобрал валявшийся рядом пистолет.

Пистолет был тяжелый, он едва не выронил его. Тогда он взял его обеими руками, поднимал медленно, но как-то уверенно, и на миг показалось ему, что это уже было когда-то с ним, — все привычно, знакомо, так и должно быть. Дуло пистолета уперлось в висок, туда, где билась жилка; он почувствовал, как напряженно она вздрагивает, стучит, громыхает, вырываясь из-под дула. И почему-то все еще не верилось, что такое может произойти с ним, — вот сию минуту, сейчас.

«Как там гитара моя… спасли ее, нет?»

Застывший палец его лежал на спусковом крючке. Он смотрел на свои пальцы, сжимавшие рукоятку пистолета, и ногти на них — ровные, прозрачные, с белыми завитками-пятнышками — напомнили ему медиатор, которым играют на мандолине. Он так любил играть!..

Закоченевшие пальцы его нажали на спуск.

Выстрела он не услышал.

11

А потом лес кончился, и вышли они в широкое чистое поле, которое все сейчас искрилось под солнцем, все в мерцающих золотистых блестках, так что глазам больно. Впереди двигался Чижов, пробивая лыжню, следом шел Сметанин, глядя себе под ноги, изо всех сил налегая на врезавшиеся в плечи веревочные лямки; на раненого друга он больше не оглядывался.